Она вспоминает полет. Волшебным образом, проникнув сквозь двойные рамы окон пятиэтажки в самом центре одного из самых красивых городов Восточной Европы, она плыла над троллейбусами и автобусами, над проводами, над каньоном стройного, как стрела, прямого проспекта, над рекой Мойкой и рекой Фонтанкой. Поворачивала медленно и плавно, устремляясь – куда?

Вспоминает, как стояла на балтийском берегу, жадно вглядываясь в горизонт, сливаясь мысленно с прибрежными камнями, седыми гребнями косых волн, наклоняясь девичьей грудью навстречу влажному ветру, несущему тревогу, брызги, водяную пыль, свежесть и терпкость моря.

Над балтийским взморьем, на старых, зазубренных, опасных валунах дикого пляжа, убежав от семьи, прокравшись через прихожую, где на табуретке стоит ведро колодезной воды, прикрытое чистой марлей, взобравшись на вершину, на рассвете, с корабельными соснами за спиной, легкими шагами пробежав мимо папоротников, качающих зелеными лапками у самой тропы, она выплескивала себя в этот ветер, в эту даль, в серое, плоское небо, сливаясь с природным хаосом и отдавая ему всю себя, – лишь тогда ощущала она единение с миром.

Это была свобода. То, что называют свободой. Радостью. Освобождением.

Это было свежее, бурлящее, дурманящее, грозное, мятежное, яростное чувство. Свобода. Но не от чего-либо. Это была возможность быть собой.

Глава четвертая Слова

Глава четвертая

Слова

1

1

Сообщить о своей находке она решилась только на третий день. Два дня провела в метаниях: ходила вокруг фермы, звонила мужу, интересовалась делами сына, выспрашивала о новостях (чем удивила семью, уже привыкшую к ее отсутствию). Дважды на телефонный звонок отвечали, но тут же линия связи разъединялась – Люба подозревала, что в доме появились гости, вернее, гостья. Она не знала чья, мужа или сына, но в лихорадочном состоянии своем не стала даже беспокоиться, а уж тем более ревновать. Давно уже ощущала себя чужой, ненужной; ее нисколько не удивило это потенциальное вторжение. На самом пике нервного возбуждения она даже решилась написать Нине, словно собираясь спросить у нее совета, но электронное послание не отправила – побоялась письменного свидетельства.

Решение сообщить о находке вызрело на третий день легко и логически оправданно. Все, что оставалось сделать, – позвонить куратору и договориться о встрече. Она ждала, что ее будут расспрашивать, подвергнут допросу, что куратор обратит внимание на свежесть чернил, на блеклый текст на обороте листка. Но ничего этого не произошло.

Суета, которая последовала вслед за этой встречей, в принципе предсказуемая, но в ее теперешнем состоянии оглушительная, ошеломила и повергла в ужас. Люба сидит у стола в креслице с низкой спинкой и подлокотниками, вытягивает из холщовой сумки, осторожно поставленной на колени, светлую папку с пожелтевшим листком бумаги, подрагивающей рукой извлекает из нее листок и протягивает куратору; лист дрожит в промежутке между рукой Любы и этим дубовым, внушительным столом.