— Когда ждать благословенного события? — спросила она, и я поняла, что теперь мне придется выслушивать этот её несуразный язык: новый пришелец, подарок аиста, маленький незнакомец — и так без конца. Уинифред изъяснялась особенно шаловливо и жеманно, когда речь шла о предметах, её нервирующих.

— Думаю, в апреле, — ответила я. — Или в марте. Я ещё не была у доктора.

— Но ты должна знать, — она удивленно подняла брови.

— Такое со мной впервые, — сердито ответила я. — Я специально не ждала. И ни за чем не следила.

Как-то вечером я пошла к Лоре в комнату — поделиться с ней новостью. Я постучалась, она не ответила, и я тихо приоткрыла дверь, решив, что она спит. Но она не спала. Стояла на коленях у постели в голубой ночной рубашке, уронив голову, со взлохмаченными волосами, точно под недвижным ветром; раскинув руки, будто её сюда швырнули. Я подумала, она молится, но она не молилась — или я не слышала. Наконец заметив меня, она встала — спокойно, точно вытирала пыль, и села на пуфик в оборках возле туалетного столика.

Я снова поразилась сочетанию обстановки — той, что выбрала Уинифред, — изящные эстампы, искусственные розочки, органди, оборки — и Лоры. На фотографии выглядело бы гармонично. Но для меня очевидно, почти сюрреалистично несоответствие. Лора была как кремень посреди пушинок чертополоха.

Я сказала кремень, а не камень, потому что у кремня огненное сердце.

— Лора, я хотела тебе сказать, — начала я. — Я жду ребенка.

Она повернулась ко мне — лицо ровное и белое, точно фарфоровая тарелка, а выражение лица — клеймом на дне. Но не удивлена. Не поздравила меня. Только спросила:

— Помнишь котенка?

— Какого котенка? — не поняла я.

— Который у мамы родился. Который её убил.

— Лора, это был не котенок.

— Я знаю, — ответила она.