Он улыбнулся, и у нее по телу побежали мурашки.
– Заводите.
В комнату ввели закованного в наручники человека.
Она увидела ужас в его глазах и поняла, как выглядит: разбитые губы, синяки, рана на щеке… ожоги от сигарет на руках, кровь в волосах. Нужно было не двигаться, но она не смогла. Подалась вперед, сжав зубы от боли.
У него на лице не было ни синяков, ни порезов, а в движениях – болезненной скованности.
Его не били и не пытали, значит, не допрашивали.
– Я Соловей, – сказал отец. – Это вы хотели услышать?
Она покачала головой.
– Нет, это я Соловей, – произнесла она громко и едва не упала.
Шмидт расхохотался:
– Ты, девчонка? Знаменитый Соловей?
Отец обратился к немцу по-английски, но тот явно не понял.
Зато Изабель поняла. Они могут говорить по-английски.
Изабель стояла так близко к отцу, что могла бы его коснуться, но не решилась.
– Не делай этого.
– Поздно. – Он улыбнулся. Улыбка расцветала медленно, и Изабель почувствовала, как в груди словно что-то распрямилось. Волна воспоминаний захлестнула ее, смывая стены, которые она выстроила за годы одиночества. Вот отец подхватывает ее на руки и кружит; поднимает, упавшую, с земли и отряхивает.