Лицо мадам Бабино исказила желтозубая улыбка. Изабель чуть не разрыдалась от радости.

– Мадам Бабино.

– Называй уж меня Мишлин. – Она коснулась покрытого кровоподтеками лица Изабель: – Что они с тобой сделали?

– Все, что смогли.

– Вот уж не думаю. – Мишлин кивнула на бочку, до краев полную грязно-серой воды, которая то и дело плескала через край: вагон ходил ходуном из-за шевелящейся человеческой массы. К бочке был прицеплен треснутый деревянный черпак. – Попей, пока есть.

Изабель зачерпнула грязной воды. Ее чуть не вывернуло от мерзкого запаха, но она все же заставила себя сделать глоток. Выпила, передала ковшик Мишлин, та допила и вытерла губы рукавом.

– Плохо будет, – сказала Мишлин.

– Прости, что втянула тебя.

– Ни во что ты меня не втягивала, Жюльет. Я сама все решила.

Снова прозвучал свисток, и двери вагона задвинулись. Воцарилась темнота. Грохнул засов. Поезд резко дернулся и тронулся с места. Люди повалились друг на друга. Младенцы заорали еще истошнее, дети постарше завыли. Кто-то уже обмочился, и вонь перебивала даже смрад пота и страха.

Мишлин обняла Изабель за плечи, женщины забрались на охапку сена в углу.

– Меня зовут Изабель Россиньоль, – тихо сказала Изабель. Если она умрет в этом поезде, пусть хоть кто-нибудь знает, кто она такая.

Мишлин вздохнула:

– Дочка Жюльена и Мадлен.

– Ты с самого начала знала?

– Да. У тебя глаза отца и темперамент матери.

– Его казнили. Он назвался Соловьем.

Мишлин взяла ее за руку:

– Ну конечно. Когда-нибудь, когда сама станешь матерью, ты поймешь его. Мне поначалу казалось, что твои родители друг другу не подходят – тихий, интеллигентный Жюльен и живая, бойкая девчонка с шилом в заднице. Ничего общего. Теперь-то я знаю, что с любовью часто так бывает. Война его сломала, война. Как папиросу, пополам. Не починишь. А мать твоя так старалась ему помочь. Изо всех сил.

– Когда она умерла…