Сюда от вокзала шел пешком.
Нет, хереса он не будет, спасибо.
Макс ест быстро. Альберт — медленно. Ютта прячет руки под себя, чтобы не видно было, как они дрожат.
— Когда они нашли адрес, — говорит Фолькхаймер, — я спросил, нельзя ли мне съездить самому. Тут письмо приложено, видите?
Он вынимает из кармана сложенный лист бумаги.
За окном проезжают машины, щебечут птицы.
Ютте не хочется брать письмо. Не хочется слышать того, ради чего этот огромный человек ехал так долго. Целыми неделями она не позволяет себе думать о войне, о фрау Елене, о страшных месяцах в Берлине. Теперь она может покупать мясо каждый день, а если в доме становится прохладно, поворачивает вентиль на кухне, и батареи сразу становятся горячее. Ей не хочется быть как те старухи, которые только и думают что о прошлых несчастьях. Иногда она смотрит в глаза старших коллег и гадает, что они делали, когда электричество выключалось, а свеч не было, когда в дождь протекал потолок. Что они видели. Лишь очень редко она позволяет себе думать о Вернере. Во многих смыслах память о брате пришлось упрятать подальше. Учительнице математики в семьдесят четвертом году лучше не рассказывать коллегам, что ее брат учился в учреждении национал-политического образования Шульпфорты.
— На востоке, да? — спрашивает Альберт.
Фолькхаймер говорит:
— Мы вместе учились в школе, вместе попали на фронт. Были в России. Еще в Польше, на Украине, в Австрии. Потом во Франции.
Макс жует нарезанное дольками яблоко. Он говорит:
— А сколько в вас роста?
— Макс, — одергивает его Ютта.
Фолькхаймер улыбается.
— Он ведь был очень способный, да? — спрашивает Альберт. — Юттин брат?
— Очень, — отвечает Фолькхаймер.
Альберт спрашивает, не хочет ли он добавки, предлагает соль, снова предлагает хереса. Он младше Ютты, в сорок пятом, девятилетним ребенком, бегал курьером между бомбоубежищами.
— Последний раз я видел его в Сен-Мало, на северном побережье Франции.
Из ила Юттиных воспоминаний выплывает фраза: