Ей Лондон представлялся черной трясиной, которая уже засосала их по щиколотки. Сравнение это возникло не случайно – в этом городе стояло большее зловоние, чем в любом из встречавшихся на их долгом пути болот. Открытые сточные канавы и повсеместная грязь были не лучше и не хуже, чем в Исфагане, но вот людей здесь было куда больше. В некоторых кварталах люди буквально теснились, оттого и зловоние мусора и отходов становилось просто невыносимым.

Когда они достигли Константинополя и оказались среди христиан, коих там было подавляющее большинство, Мэри стала ревностно посещать церковь, истово молилась, но теперь и к этому она остыла. Лондонские церкви подавляли ее. Церквей в Лондоне оказалось значительно больше, чем мечетей в Исфагане – более сотни. Они высоко вздымались над любыми прочими строениями, и казалось, что сам город построен в промежутках между церквами, а от грома их колоколов Мэри непрестанно вздрагивала. Ей даже казалось иной раз, что поднятый этими церковными колоколами ветер поднимет ее и унесет куда-то прочь. Хотя церковь святого Иосафа и была невелика сама по себе, зато ее колокола были огромны, а их звон резонировал во всем доме на улице Темзы, к тому же одновременно звонили и колокола всех прочих церквей, отчего у Мэри шла кругом голова. Этот призыв к молитве звучал куда оглушительнее, чем голоса целой армии муэдзинов. Колокола созывали верующих к заутрене, обедне и вечерне, колокола сопровождали святую мессу, колокола напоминали ленивым горожанам, что пора гасить огни в домах. По случаю крестин и венчаний они грохотали так, что сотрясались до основания сами колокольни, они же провожали печальными гулкими ударами каждую вознесшуюся на небеса христианскую душу. Колокола звонили, когда полыхал пожар или вспыхивал мятеж, колокольным звоном встречали именитых гостей города, им же отмечали наступление каждого церковного праздника, а приглушенный звук колоколов был вестником какого-нибудь несчастья. Для Мэри весь Лондон превратился в сплошные колокола.

И она возненавидела эти колокола, чтоб их черт побрал.

Первый человек, которого новая вывеска привела к их дверям, вовсе не был болен. Это был худощавый сутулый человек, всматривавшийся в Роба и моргавший прищуренными глазками.

– Николас Ханн, лекарь, – отрекомендовался он и склонил голову, наподобие воробья, ожидая реакции. – С улицы Темзы, – добавил он с ударением.

– Я видел вашу вывеску, – сказал ему Роб и улыбнулся. – Вы живете в одном конце улицы Темзы, мастер Ханн, а я поселился на другом. Между нами довольно страждущих лондонцев, вполне хватит и на дюжину лекарей, и тем будет хлопот полон рот.