Я смотрю на всех этих людей, которые сидят передо мной, и путь до той минуты, когда я смогу позвонить папе, кажется таким долгим и сложным, что я сомневаюсь, удастся ли мне его одолеть.

Наступает дедушкина очередь. Когда Монро уступает ему место у микрофона, я слышу, как он говорит: «Покороче, Деннис». Мои щеки вспыхивают от обиды за дедушку. Он довольно долго молчит, и толпа начинает ерзать от нетерпения. Ну давай же, давай, про себя я подбадриваю дедушку, а то ты потеряешь их. Я уже хочу вскочить и крикнуть «Аллилуйя» или «Аминь», как утром в машине. Но дедушка, наконец, открывает рот:

– Деяния, глава восьмая, строки с двенадцатой по шестнадцатую. «И вынесли они своих больных и увечных на улицы, и положили их на простынях и носилках так, чтобы, когда Петр пройдет, хотя бы тень его коснулась их».

Дедушка поднимает палец, указуя вверх, и, качнувшись, оказывается вне круга, освещенного белой лампой, его лицо опять становится зеленым. Я вздыхаю.

Мы с девочкой снова смотрим друг на друга и не можем насмотреться. Как будто мы влюбились друг в друга. Только это не так, как с Нико, без дрожи и страсти. Я люблю ее, словно я рыцарь на коне и хочу забрать ее с собой, сделать счастливой, заботиться о ней и защищать. Она смотрит на меня из-под рыжей челки большими ласковыми карими глазами. Ладони мои горят, зудят. Я сосредотачиваю все внимание на ней, чтобы разглядеть свет у нее внутри, но это трудно, мешают разноцветные прожектора в зале. Я надеюсь, что в ней достаточно света, но не уверена. Все сегодня идет наперекосяк. Чего стоит хотя бы этот зеленый прожектор или история про бедного Чэндлера, о котором я слышу в первый раз.

Я чувствую удар в сердце, потому что мне в голову приходит мысль – а что, если это неправда? Что, если эта штука, эта штука, которую я считала даром, есть только выдумка, которой дедушка заразил меня? Я беру эту мысль, кладу перед собой и внимательно рассматриваю ее безобразный комок. Я не хочу, чтобы эта мысль оказалась верной, поэтому сжимаю руки, стараюсь ее раздавить, уничтожить, но она не поддается, и это ужасно. В тот самый раз, когда я действительно хочу ощутить, как мои ладони наливаются теплом, как тело пропускает через себя силу, в тот самый раз, когда я так хочу коснуться этой славной девочки, возложить на нее руки и сказать: «Теперь ты можешь встать. Сними только каблуки, потому что в первый раз на них будет тяжело, но ты можешь ходить. Встань с кресла и иди», – я ничего не могу, потому что ничего не чувствую, кроме холода и онемения в руках. Стоп, я должна сосредоточиться, а не хныкать, что мне так плохо.