— Спасибо! Спасибо, мистер Стерн!

— Погоди, есть одно условие…

— Ну конечно! Все, что хотите! Вы так добры, мистер Стерн.

— Ты будешь позировать. Для картины. Рисовать будет Лютер. Ты разденешься, и он будет писать тебя обнаженной.

Она остолбенела:

— Обнаженной? Вы хотите, чтобы я разделась догола?

— Да. Но только чтобы позировать. К тебе никто не притронется.

— Но… это же так стыдно — быть голой… Я хочу сказать… — Она начала всхлипывать. — Я думала, я могу вам оказывать какие-то мелкие услуги: работать в саду или составить каталог вашей библиотеки. Я не думала, что мне надо будет… Я о таком не думала.

Она утерла слезы. Стерн смотрел на эту бедную, нежную юную женщину, которую он принуждал позировать обнаженной. Ему хотелось обнять ее, успокоить, но он не мог давать волю чувствам.

— Такова моя цена, — сухо произнес он. — Ты позируешь голой, и Квеберт сохраняет за собой дом.

Она кивнула:

— Я буду, мистер Стерн. Сделаю все, что вы захотите. Я теперь ваша.

* * *

Спустя тридцать три года после этой сцены Стерн, одолеваемый угрызениями совести, словно во искупление своего греха, провел Гэхаловуда на ту террасу, где когда-то потребовал от Нолы, чтобы она ради спасения великой любви своей жизни разделась догола перед его шофером.

— Вот так, — проговорил он, — вот так Нола вошла в мою жизнь. Наутро после ее прихода я попытался связаться с Квебертом и сказать ему, что он может остаться в Гусиной бухте, но ему невозможно было дозвониться. На целую неделю он как сквозь землю провалился. Я даже послал Лютера покараулить его у дома. В конце концов он сумел его перехватить, когда тот уже собирался уезжать из Авроры.

Потом Гэхаловуд спросил:

— Но неужели вас не удивила просьба Нолы? И тот факт, что девочка пятнадцати лет состоит в любовной связи с мужчиной за тридцать и просит вас сделать ему одолжение?

— Знаете, сержант, она так прекрасно говорила о любви… Так прекрасно… Я бы никогда не смог найти такие слова. И потом, сам я любил мужчин. Вы знаете, как в те времена относились к гомосексуализму? Да впрочем, и сейчас… Недаром же я по-прежнему прячусь. Настолько, что когда этот Гольдман описывает меня старым садистом, намекая, что я надругался над Нолой, я боюсь что-то сказать. Посылаю адвокатов, затеваю суды, пытаюсь добиться, чтобы книгу запретили. А ведь мне довольно заявить всей Америке, что я иной ориентации. Но наши сограждане столь высоконравственны, а мне нельзя пятнать репутацию.

Гэхаловуд перевел разговор на другую тему:

— А как все происходило с Нолой?