В тот день он дошел до газетного киоска на виа Салариа с опозданием на десять минут относительно обычного графика. Накануне вечером он принял снотворное, чтобы не слушать шум шабаша, устроенного Сальваторе Кьятти. Весь день по милости этого мафиози жизнь квартала была парализована.

Пьеро Ристори купил “Мессаджеро”, “Гадзетта делло спорт” и “Сеттимана энигмистика”. Эудженио, владелец киоска, заканчивал распаковывать пачки свежепривезенных газет.

– Доброе утро, доктор. Вы слышали вчера стычки между полицией и манифестантами?

Макс, по неведомо каким причинам, обожал делать свои дела перед киоском. Пьеро Ристори потянул проводок, но пес уже был в процессе.

– Слышал. Еще бы не слышал. Всех их стрелять надо.

Эудженио распрямил ноющую спину.

– Пишут, что там были Пако Хименес де ла Фронтера, Миша Серов и “джаллоросси” в полном составе.

Старик вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, чтобы собрать дерьмо Макса.

– Какая разница. Спорт, знаешь ли, меня больше не интересует.

Эудженио хотел возразить, спросив, почему тогда он каждый день покупает спортивную газету, но ему не хотелось препираться со старым ворчуном. Как жаль. Замечательный спортивный журналист, славный человек, но с тех пор как ушел на пенсию, стал брюзгой и мизантропом.

“Когда я уйду на пенсию, со мной такого не произойдет, – сказал себе продавец газет. – Я наконец смогу уехать с удочкой на озеро Больсена. Надо потерпеть еще двадцать два года”.

Пьеро Ристори кинул взгляд на первую страницу “Гадзетты”. Писали о миллионном контракте с французским футболистом.

– Вот видишь? Теперь это всего лишь вопрос денег. Настоящий спорт…

Он хотел закончить фразу, сказав то, что каждый день твердил жене. Настоящий спорт, спорт былых Олимпиад, мертв.

Но внезапный грохот прервал его речь. Он обернулся в сторону виа Салариа, но ничего не увидел. Шум, однако, не стихал.

Он прижал руку ко лбу… Этот звук что-то ему напоминал. Гул, стоявший в ушах, когда идешь по плотине Ридраколи в Эмилии-Романье, где они каждое лето отдыхали с детьми. Этот звук, походивший на шум турбины самолета, ни с чем нельзя было спутать.

Старый журналист, с дерьмом Макса в одной руке и газетами под мышкой, щуря глаза за стеклами очков, продолжал озираться.

Эудженио тоже озадаченно смотрел по сторонам и хмурил брови. Макс же как будто обезумел, срывался с поводка и скулил, словно завидев кошку.

– Тише… Господи Иис…

Его снова прервал шум. На сей раз он больше походил на пронзительный свист.