Я записал это в блокнот. Восточная Германия была огромным местом лишения свободы, управляемым русскими, Штази воплощала в себе наихудшие крайности немецкой авторитарности и бюрократического педантизма, все, у кого есть мозги, и все, у кого есть характер, бежали на Запад до возведения Стены, но узники, оставшиеся искупать коллективную вину страны, были парадоксальным образом освобождены от немецкого начала в себе. Те, с кем я познакомился в Йене, были скромны, непунктуальны, импульсивны и щедро делились тем немногим, чем обладали. Экономика страны с самого начала была профанацией, и хотя узники подчинялись правилам, посещали мероприятия по политическому просвещению, лизали марки, подтверждавшие присутствие, и вклеивали в книжечки, как мы в годы моей юности поступали с зелеными магазинными наклейками, – подлинные узы верности связывали их друг с другом, а не с государством. Мой дядя Клаус и его жена освободили спальню, которая раньше принадлежала Аннели, и предоставили ее моей матери. У них был телефон, но они редко им пользовались. На праздник по случаю приезда моей матери, длившийся неделю, друзья приходили без звонка. Гостей обильно поили пивом и плохим белым вином, угощали тортами с кремом. Я чувствовал себя не слишком ловко, потому что из разговоров мало что улавливал, и испытал облегчение, когда под конец недели мать предложила, чтобы я оставил ее у брата одну, а сам приезжал только на субботние вечера и на воскресенья.

– Тебе надо писать твою статью, – сказала она. – Они говорят, что готовы обо мне заботиться, но раз в неделю ты будешь давать им отдых.

– Ты уверена, что так будет лучше?

– Да, здесь так принято, – ответила она. – Люди заботятся друг о друге.

– Ты говоришь, как старая коммунистка.

– Это были сорок лет псу под хвост, – сказала она, – целая страна жизней, потраченных зря. Это страна взрослых детей, они балуются за учительской спиной, ябедничают друг на друга, получают свои дурацкие удостоверения благонадежных маленьких коммунистиков. Все это сплошная глупость и ложь. Но они не превозносятся и не всезнайки. Делятся тем, что имеют, и принимают меня такой, какая я есть.

Чем ближе подступала смерть, тем уверенней в себе становилась моя мать. Она пришла к убеждению, что смысл жизни в ее форме. На вопрос, зачем она родилась, ответа не было, поэтому она могла только принять то, что ей было дано, и постараться завершить все пристойно. Она намеревалась умереть в спальне своей матери, в обществе брата и единственного сына, не унижая себя калоприемником.

Я вернулся в Берлин, сколотил команду с двумя молодыми французскими журналистами, с которыми познакомился раньше, и в конце концов заселился с ними в квартиру во Фридрихсхайне, откуда жильцы просто-напросто съехали, судя по всему без намерения возвращаться. Так я прожил месяц, раз в неделю наезжая в Йену, а на Рождество съездил особо; мать между тем все худела, все серела лицом. К счастью, боли чаще всего были терпимыми. Когда они донимали сильно, она натирала десны морфином, который был получен от доктора ван Шиллингерхаута и тайно провезен через границу.