– Прости меня, – прошептала она, гладя его по голове, баюкая. – Я не хотела тебя огорчать.

– Тс-с.

– Тебе нехорошо?

– Тс-с, тише.

– Что с тобой?

– Нельзя ей говорить.

– Можно, я считаю. Нужно.

– Пожалуйста, не надо. Нельзя.

Он заплакал. И в нем снова, почуяв в его слезах, в возврате к детскому состоянию, возможность для себя, зашевелился Убийца. Убийце нравился возврат. Ему нравилось, когда Андреасу четыре, а Аннагрет пятнадцать. Вслепую, с зажмуренными глазами, он стал искать губами ее губ. В первые мгновения ее губы были раздвинуты и доступны, но потом, словно она была потенциальной добычей, не видящей, но чующей Убийцу, она отвернула лицо.

– Надо договорить, – сказала она.

Говорить, говорить, говорить. Слова, слова, слова. Он ненавидел ее. Нуждался в ней, ненавидел ее, нуждался, ненавидел. Не открывая глаз, он опять попытался поцеловать ее.

– Я серьезно, – сказала она, силясь встать. – Убери, пожалуйста, ноги.

Он убрал ноги с ее колен и открыл глаза.

– Сходи к священнику, – предложил он.

– Что?

– Если уж ты хочешь исповедаться. Найди католическую церковь, зайди в будку, скажи, что тебе нужно сказать. И легче станет.

– Я не католичка.

– Я не могу тебе запретить с ней видеться, но мне это не нравится.

– Она боготворит тебя! Ты для нее чуть ли не Иисус.

– Она боготворит то, что видит в зеркале. Мы для нее просто полезные объекты. Чем больше ты ей расскажешь, тем легче ей будет нас использовать.