Так у нас родилось нечто вроде собственной мифологии. Понимаешь? Каждый день мы пускались в разговоры как одержимые. О чем только не говорили! Как звали зверей в зоопарке, как блестел у них мех, какого цвета были глаза. О наполнявших воздух запахах. О том, как звали каждого солдата и как они выглядели. Об их рождении и детстве. Какие у них были винтовки, какие тяжелые патроны им приходилось нести на себе, о страхах и жажде, которые их одолевали. Какой формы были плывшие по небу облака… Когда я обращалась к Корице, у меня перед глазами складывались четкие картины, цвета и образы. Я облекала в слова то, что видела, и передавала сыну. Подходящие слова тут же находились. Этому не было конца. Все время появлялись какие-то новые детали, история разрасталась и уходила в глубину…

Вспоминая о том времени, Мускатный Орех улыбнулась. Я впервые видел на ее лице такую естественную улыбку.

– Но однажды вдруг все кончилось, – проговорила она. – В то февральское утро, когда сын перестал говорить, наша общая история кончилась.

Мускатный Орех сделала паузу, чтобы закурить.

– Теперь я знаю, что произошло. Его слова поглотил лабиринт того мира, который жил в наших рассказах. Сына лишило языка нечто такое, что вышло из этих самых рассказов. А через несколько лет это нечто убило моего мужа.

Ветер задувал сильнее, чем утром, без устали унося на восток тяжелые серые тучи. Они напоминали мне безмолвных путешественников, стремящихся куда-то на край света. Доносившиеся из сада завывания ветра, гулявшего в голых, оставшихся без единого листочка ветвях деревьев, напоминали невнятные короткие стоны. Я постоял немного у колодца, глядя на небо, и подумал: «Может, и Кумико сейчас где-то смотрит на эти облака». Эта мысль пришла в голову просто так, без причины. Вдруг возникла ниоткуда.

Спустившись по лестнице в колодец, я потянул за веревку и закрыл крышку. Несколько раз глубоко вдохнул, крепко сжал в руке бейсбольную биту и в навалившейся темноте медленно опустился на пол. Полный, абсолютный мрак. Вот в чем дело. Вот оно – самое главное! Ключ в этой непроглядной тьме. Смахивает на урок кулинарии по телевизору: «Итак, главное в этом рецепте – полный мрак. Надо, чтобы он был как можно гуще». «А бита как можно крепче», – подумал я и чуть улыбнулся в темноту.

Пятно на щеке понемногу стало теплеть. Оно давало знать, что разгадка всего, что происходит со мной, становится ближе с каждым шагом. Я закрыл глаза. В ушах засела мелодия, которую за работой все утро слушал Корица. «Музыкальное приношение» Баха. Оно звучало в голове, напоминая приглушенный шум голосов в зале с высокими сводами. Но вскоре все стихло, и тишина стала забираться в мозговые извилины, как насекомое, откладывающее яйца, охватывая один участок мозга за другим. Я открыл глаза, потом опять закрыл. Тьма смешалась, и я начал постепенно отделяться от своей телесной оболочки.