— С каких пор я… нахожусь под наблюдением?
— С 1 января 1950-го, с ноля часов. Но вы ведь догадывались об этом.
— И что он откопал обо мне?
— К его величайшему сожалению, ничего. Ничего серьезного. Джетро считает, что все люди, находящиеся на свободе, — неразоблаченные преступники. Вы и Таррас заставили его усомниться в этом основном постулате. «Таррас тоже», — подумал Сеттиньяз, которого это немного утешило.
— Таррас тоже, — сказал Реб, приводящий в отчаяние своим умением читать чужие мысли.
— И с него тоже снято наблюдение?
— Да.
Реб поднял руку:
— Дэвид, ответа на вопрос, с какого времени я приказал Джетро не следить за Джорджем Таррасом, не будет. Так не задавайте его, прошу вас. Не так важно знать, оказал ли я полное доверие Джорджу раньше, чем вам, или наоборот. К тому же вы и так знаете, как обстоит дело. Вы сейчас спросите, почему я, державший вас под наблюдением более пятнадцати лет, теперь решил прекратить его. Ответ: не знаю. Вероятно, потому, что наступает в жизни момент, когда ты должен полностью довериться кому-то.
— Вы приводите меня в отчаяние.
— Моей манерой задавать вопросы и отвечать на них? Я знаю. Но иначе не умею.
И он засмеялся:
— Скажем, иногда так получается невольно. Но смех очень быстро оборвался. Взгляд снова затуманился. Он смотрел на Сеттиньяза.
— Прошло двадцать два года и сто пятьдесят четыре дня, Дэвид. Вы помните Маутхаузен?
— Да.
— Ваши воспоминания абсолютно точны?
— Конечно, не так, как ваши.
Взгляд серых глаз стал очень тяжелым, сверлящим и почти гипнотизирующим.