Кромвель протягивает Норрису платок – вытереть лицо, и вспоминает плат Вероники, на котором запечатлелся нерукотворный образ страждущего Христа. Интересно, проступят ли на ткани благородные черты Генри Норриса, и если да, вешать ли портрет на стену? Норрис отворачивается и замечает с легким смешком:

– Уэстон – молодой Уэстон, вы его знаете – ревнует к музыканту, которого она по вечерам приглашает петь. К слуге, который подбрасывает дров в камин, к горничной, которая снимает с нее чулки. Весь вечер, пока вы были здесь, он считал: гляньте, вот опять она смотрит на этого жирного мясника, за два часа она посмотрела на него пятнадцать раз.

– Жирным мясником был кардинал.

– Для Фрэнсиса все мастеровые одинаковы.

– Я заметил. Счастливо оставаться.

Счастливого пути, Том, говорит Норрис и хлопает его по плечу – рассеянно, почти как равного, почти как если бы они были друзьями; взгляд вновь обращен к Анне, шаг вновь обращен к соперникам.

Все мастеровые одинаковы? Вот уж нет! Чтобы стать мясником, довольно силы и острого топора, но без кузнеца откуда возьмется топор? Откуда возьмутся молотки, серпы, косы, ножницы и рубанки? Доспехи и наконечники стрел, пики и пушки? Якоря для кораблей? Гвозди и петли, засовы и кочерги? Вертела и котлы, стремена и удила, заклепки и пряжки? Откуда возьмутся кухонные ножи?

Он вспоминает день, когда пришла весть о корнуольцах. Сколько ему было, двенадцать? Он только что почистил большие мехи и теперь их смазывал. Вошел Уолтер, глянул.

– Надо законопатить.

– Хорошо. (Обычный разговор с Уолтером.)

– Само не законопатится.

– Хорошо, хорошо! Я этим и занимаюсь.

Он поднимает голову. В дверях стоит их сосед Оуэн Мадок.

– Они идут. Вся округа вооружается. Генрих Тюдор готов драться. Королева и малыши в Тауэре.

Уолтер вытирает рот.

– Сколько еще?

Мадок говорит:

– А Бог их знает. Эти гниды умеют летать.

Томас выпрямляется. В руке у него четырехфунтовый молот с прочной ясеневой рукоятью.

* * *