«Ты сделал меня убийцей!» – это обращено было ко мне, и этого не взять вспять – каждый день в голове моей звучит это обвинение.

«Нету ребёнка» – исторглось диким стоном из уст той глупой женщины, и чего здесь было более: хитрой догадки, нечаянного смысла или подлинного мыслечётства, – разве мне когда-нибудь дано будет узнать? Но пусть знаешь ты, Кристабель, – ты, которая никогда не прочтёшь этого моего письма, как и многих других – ибо словам не перейти бездны, – что я, невзирая на отвращение и страх, и на обязанности мои в этом мире, и на змея любви, ещё сжимающего мне сердце последними кольцами, знай, что я сам был близок к тому, чтобы сделаться убийцей, а вернее, самоуби…

Читая, она держала письмо за уголок брезгливо-боязливо – так обращаемся мы с неживой осой или скорпионом, укуса которых, даже расплющенных, почему-то страшимся. Она теперь же развела небольшой огонь здесь, в простом чердачном камине, и сожгла это послание, пошевеливая кочергой, помогая ему скорей обратиться в мягкие чёрные хлопья. Потом взяла нераспечатанный конверт и вертела в руках – не отправить ли следом, – но не могла решиться, и огонь в камине погас. С тем, неоконченным письмом всё понятно: ни она, ни Рандольф – ни получательница, Кристабель Ла Мотт, – не пожелали б сохранить его, полное неясных обвинений… кого и в чём, лучше вовсе не задумываться…

Она затопила камин основательней, дровами и несколькими кусками угля, и, зябкая, подсела в своём пеньюаре к решётке, ожидая, когда ровный отсвет ляжет на стену и займётся тепло.

Ложь, подумала она, ложь прошла трещиной через всё здание моей жизни. Ложь одолела.

Прежде она внушала себе упрямо, что её боязнь ясности, её готовность довольствоваться приблизительностью, вся шарада отношений с Рандольфом, которую она построила, – если не искупались, то, во всяком случае, сглаживались, уравновешивались её, как считала она, непреклонным стремленьем быть до конца честной с собой…