– Я поеду с тобой! Мы же не раз это обсуждали. Вот я возьму и прямо сейчас с тобой поеду.

– Любимая, ты же должна понимать: я ни за что не допущу, чтобы ты оказалась в осажденной крепости. В Кале теперь всякое может случиться, и лишь одному Богу известно, чем все это кончится.

– Когда же ты снова вернешься домой?

Он с каким-то покорным видом пожал плечами.

– Я вынужден осуществлять командование крепостью, пока меня от этого не освободят, а, судя по всему, ни король, ни Сомерсет не собираются этого делать. Если же власть захватит герцог Йоркский, то мне, наверное, придется удерживать Кале, сражаясь не только с французами, но и с ним, ведь я давал присягу Эдмунду Бофору и передать командование гарнизоном могу только лично ему. Так что я должен туда ехать. Но ты же знаешь, любимая: я непременно к тебе вернусь.

– Жаль, что мы не остались навсегда в Графтоне. Были бы сейчас простыми сквайрами и горя не знали, – жалобно промолвила я.

– Мне тоже хотелось бы навсегда там остаться, – согласился он. – Поцелуй детей и скажи, чтоб вели себя хорошо и не огорчали тебя. Скажи, что это их долг, и они должны исполнять его столь же исправно, как я исполняю свой.

– Лучше бы ты не был столь предан исполнению своего долга! – вырвалось у меня.

Он поцелуем закрыл мне рот и шепнул:

– А больше всего мне хотелось бы еще хоть одну ночь провести с тобой.

Затем, решительно меня отстранив, он взбежал по сходням на палубу.

Я продолжала стоять на причале, а когда он вновь появился у поручней, послала ему воздушный поцелуй и крикнула:

– Скорей возвращайся! Береги себя и скорей возвращайся!

– Я всегда к тебе возвращаюсь! – крикнул он в ответ. – И ты это знаешь. Я непременно скоро вернусь.

Уже и ночи стали совсем короткими, однако король не поправлялся. Алхимики, правда, обещали, что солнечный свет вернет его к жизни – словно он был зерном, лежащим в темной земле, – и каждое утро, подкатив кресло к восточному окну, поворачивали короля лицом к неяркому еще, сероватому и холодному солнцу ранней весны. Но и солнечный свет не мог разбудить Генриха.

А Эдмунд Бофор тем временем все сидел в Тауэре. Его поместили в те же покои, которые он обычно занимал, и пока что ни в чем не обвиняли. У герцога Йоркского хватило влияния убедить членов королевского совета арестовать Бофора, но убедить их в том, что его нужно судить как предателя, он не смог.

– Я хочу его навестить, – заявила королева.

– Ваша милость, не стоит возбуждать новые сплетни, – предупредила я. – Люди и так уже болтают о вас всякое. Иной раз эти слова и повторить невозможно.