Выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что весь двор только и говорит об «этом мальчишке», который носит шелковые рубашки, подаренные моей матерью. Оказывается, этот юноша не терял времени даром: он написал прелестное письмо и отправил его всем коронованным особам христианского мира; в письме он признавался, что является моим братом Ричардом, которому удалось спастись, бежав из Тауэра, а потом пришлось много лет скрываться.
Меня в возрасте примерно девяти лет, — писал он, — отдали в руки некоего лорда, который должен был меня убить. Но Господь милостив; Он не позволил этому человеку совершить злодеяние, и тот в итоге пожалел меня, невинного ребенка, оставил в живых, но заставил поклясться святым Телом Христовым, что до определенного срока я никому не открою ни своего имени, ни происхождения, ни имен своих ближайших родственников. А затем он отправил меня за границу…
— Ну, и что ты на это скажешь? — с мрачным видом спросил Генрих, бросив это письмо мне на колени. Я сидела в детской и с умилением смотрела, как наша новорожденная дочурка с огромным аппетитом сосет грудь кормилицы. От нетерпения она даже похлопывала одной ручонкой по раздувшейся от прилива молока, покрытой синими венами груди женщины и болтала в воздухе своей крошечной ножонкой.
Я прочла письмо и спросила, невольно коснувшись края колыбели, словно желала защитить свое дитя:
— Это он сам тебе прислал? Или, может, это написано мне?
— Нет, это он прислал не мне и не тебе. Господь свидетель, этот мальчишка написал буквально всем правителям Европы, только не нам!
Сердце у меня так и подпрыгнуло.
— Значит, нам он не написал?
— Нет, — сказал Генрих, вдруг оживляясь, — и это, по-моему, свидетельствует против него, тебе не кажется? В первую очередь ему, конечно же, следовало бы написать тебе. Или твоей матери. Разве блудный сын, желающий вернуться домой, не написал бы в первую очередь своей матери?
Я покачала головой:
— Не знаю.
Мы оба осторожничали, стараясь даже не упоминать о том, что «этот мальчишка» почти наверняка писал моей матери, а она почти наверняка ему отвечала.
— А что, если кто-то рассказал ему, что… — голос у меня сорвался, — …что моя мать умерла?