Я поднимаю глаза и встречаюсь с твердым взглядом Монтегю. Он поставит свою подпись, а за ним и Джеффри. Мы согласились, что должны подписать, чтобы никто не усомнился в нашей верности; мы все еще надеемся на лучшие дни. Быстро, чтобы не успеть набраться смелости и передумать, я царапаю свое имя: Маргарет, графиня Солсбери; и обновляю этим свою присягу королю, присягаю на верность детям от его брака с женщиной, которая зовет себя королевой, и признаю его главой английской церкви.

Это ложь. Все, до последнего слова. Я лгунья, раз поставила под этим подпись. Я отхожу от стола и уже не жалею, что не упала в притворный обморок, я жалею о том, что не нашла в себе смелости сделать шаг вперед и умереть, как велела быть готовой принцессе королева.

Позднее мне рассказывают, что праведный старик, духовник двух королев Англии и, видит Бог, мой добрый друг Джон Фишер отказался подписывать клятву, когда его вытащили из тюрьмы в Тауэре и положили перед ним бумагу. Не выказав почтения ни к его возрасту, ни к долгой верности Тюдорам, ему сунули клятву, а когда он прочел ее, перечитал и в конце концов сказал, что не считает для себя возможным отрицать власть Папы, его отвели обратно в Тауэр. Некоторые говорят, что его казнят. Большинство уверено, что епископа казнить нельзя. Я молчу.

Томас Мор тоже отказывается присягать, и я вспоминаю его теплые карие глаза, и шутку о почтении к родителям, и его жалость ко мне, когда пропал Артур, – и жалею, что меня не было рядом с ним, когда он, истинный ученый, сказал, что подписал бы измененную присягу, поскольку против большей ее части у него возражений нет, но в том виде, в котором она предложена, он ее подписать не может.

Я думаю о кротости его нрава, позволившей ему сказать, что он не винит тех, кто составил клятву; и слов осуждения для тех, кто ее подписал, у него тоже не было, но ради своей души – только своей – он не мог подписать.

Король честно обещал своему другу Томасу, что никогда не станет его так испытывать. Но не сдержал слова, данного человеку, которого любил, которого мы все любим.

Бишем Мэнор, Беркшир, лето 1534 года

Я возвращаюсь в Бишем, а Джеффри в Лордингтон. Во рту у меня скверный привкус, каждый день, просыпаясь, я думаю, что это запах трусости. Я рада, что уехала из Лондона, где держат в Тауэре моего друга Джона Фишера и Томаса Мора и где голова Элизабет Бартон смотрит с кола на Лондонском мосту честными глазами, пока вороны и стервятники их не выклюют.

Издают новый закон, подобный которому не был нужен нам прежде. Он называется Актом об Измене и постановляет, что любой, желающий королю смерти и выразивший свое желание на словах, письменно или иным способом, а также любой, кто сулит причинить вред королю или его наследникам, кто называет его тираном, виновен в измене и подлежит смертной казни. Когда мой кузен Генри Куртене пишет мне, что этот закон принят и теперь мы должны доверять слова бумаге с величайшей осторожностью, я думаю, что ему и не надо было просить меня сжечь письмо; сжечь написанное нетрудно, мы учимся забывать свои мысли. Я не должна считать короля тираном, должна забыть слова его собственной матери, вместе с его бабушкой, королевой Елизаветой, пожелавшей конца его роду.