Л’Эрбер, Лондон, осень 1538 года

Констанс едет прямиком в Тауэр, едва добравшись до Лондона, а потом приезжает в Л’Эрбер. Я отвожу ее в свои личные покои, даю кубок эля с пряностями, снимаю перчатки с ее холодных рук и шаль с худых плеч. Она смотрит то на меня, то на Монтегю, словно думает, что мы вдвоем сможем ее спасти.

– Я никогда прежде его таким не видела, – говорит она. – Я не знаю, что делать.

– Что с ним? – мягко спрашивает Монтегю.

– Плачет, – отвечает Констанс. – Беснуется, мечется по комнате. Колотит в дверь, но никто не приходит. Хватается за решетку на окне, трясет ее, словно думает, что может развалить стену Тауэра. А потом повернулся, упал на колени и заплакал, говоря, что не вынесет всего этого.

Я в ужасе.

– Его не тронули?

Она качает головой:

– Тело нет, но гордость…

– Он сказал, что ему вменяют? – терпеливо спрашивает Монтегю.

Она качает головой:

– Вы меня не слышите? Он не в себе. Он обезумел.

– Он помутился в уме?

Я слышу в голосе Монтегю надежду.

– Он как безумец, – говорит Констанс. – Молится, плачет, потом вдруг заявляет, что ничего не сделал, а потом – что его вечно все винят и что надо было бежать, но вы его остановили, что вы всегда его останавливаете, а потом говорит, что все равно не может остаться в Англии из-за долгов.

Она переводит взгляд на меня.

– Говорит, что его мать должна расплатиться по его долгам.

– Ты можешь сказать, допрашивали его толком или нет? Ему предъявили какое-нибудь обвинение?

Она качает головой.

– Нужно послать ему одежду и еду, – говорит она. – Ему холодно. В его комнате нет огня, а у него с собой только дорожный плащ. И он его бросил на пол и топтал ногами.