Проходит много времени, прежде чем мои птички привыкают сами забираться в вольер. Сперва я кладу внутри рядом с дверцей что-нибудь вкусненькое и подаю свистом сигнал. Когда это не срабатывает, пробую сажать их на дощечку у входа, но они все равно не хотят раздвигать проволочки. Думаю, канарейки более чувствительны к прикосновениям, чем голуби. Тогда я начинаю оставлять проволочки приподнятыми — тут они заходят и лакомятся. Наконец, мало-помалу, они все-таки набираются храбрости и привыкают раздвигать проволочки, чтобы войти, когда им понадобится. Дело сделано. Теперь они фактически могут жить такой же жизнью, как голуби, которым позволено летать на свободе. В результате они становятся поразительно быстрыми и проворными летунами, так что теперь я не слишком-то беспокоюсь насчет котов и ястребов — даже несмотря на то, что у моих канареек за спиной по три сотни поколений, проведших жизнь в клетках.

В одну из ночей в моем сне я поднимаю голову и вдруг вижу отверстие в стене клетки: проволочки приподняты. Я подлетаю к порогу и выпрыгиваю на дощечку. Свершилось то, о чем я так долго мечтал в своих грезах. Наконец-то я полетаю на воле.

Взлетаю на крышу вольера. Прыгаю по карнизу, смотрю вниз на землю, затем на крышу нашего дома на другой стороне двора. Стоит прекрасная погода, все так красиво, листочки только что распустились, по небу плывут большие, мягкие, белоснежные облака. Я подпрыгиваю. Описываю круг, рассекая воздух, ощущая упругость ветра каждым перышком своих крыльев. Смотрю вниз и вижу, каким маленьким стал двор. Делаю еще один круг, потом приземляюсь на край водосточной трубы. Этот мир одновременно и больше, и меньше того, к которому я привык. Он больше потому, что я могу видеть дальше, а меньше оттого, что я смотрю на него сверху и знаю, что он мой — гораздо более мой, чем когда-либо.