У другой канарейки — той, которую я днем тоже называю Пертой и которая тоже свила гнездо на дереве, — также вылупились птенцы из второй кладки. Кажется, их у нее трое. Гнездо расположено так высоко и так хорошо спрятано, что остается только догадываться. Я бы так и не знал, что они появились на свет, если бы не их писк, когда они просят есть. В моем же сне, кроме Перты и меня, нет других канареек, которые свили бы гнездо не в клетке.

То, как мои канарейки приспособились к жизни на воле, может служить доказательством, что они сохранили многое из своих прежних умений, с той поры, когда их еще не посадили в клетки, — несмотря на проведенные в неволе века и бесчисленные попытки скрестить их с птицами других видов. Я чувствую, что, если бы мои канарейки могли находить подходящий корм, они, пожалуй, сумели бы прожить и без меня.

Едва птенцы из гнезда, свитого на воле этой второй канарейкой, начинают вскарабкиваться на его край и неустойчиво там балансировать, я замечаю, что на крыше крыльца все время сидит какой-то драный котяра и пристально на них смотрит. Я не уверен, что ему под силу запрыгнуть с крыши крыльца на крышу дома, но на всякий случай бросаю в него камни, пока он не убирается восвояси. Все это действительно может обернуться бедой, когда птенцы начнут летать и, порхая, выпрыгивать из гнезда на землю. Ума не приложу, как бы мне отвадить этого котяру.