Когда Сытов проходил со строгой напускной улыбкой мимо двора Кобыло, Дарья пристально поглядывала на него. Он ей напоминал Ковчегова. Хотя ничего общего у них не было, тем не менее по неизвестной причине почему-то вспоминался именно их сибирский сосед. Она ждала письмо от Ивана Безматерного, которому отослала своё ещё месяц назад с просьбой сообщить хоть что-либо, если известно, о муже. Письмо было сухое, хотя она и писала: «Я не могу больше ждать, Ваня, его, я тогда сама приеду, хотя мне и нельзя, потому что шестеро детей к чему-то обязывают. Я, Ваня, плачу и умоляю тебя поскорее сообщить хоть что-либо». Всё же надрыв в письме был, как она ни пыталась просто и буднично обратиться к другу своего мужа с просьбой. Дарья подумывала о необходимости поехать в Сибирь, она тосковала по дому, по могилам Настасьи Ивановны и Петра Петровича, по лошадям и коровам, которых могла увидеть в колхозном стаде, хотя знала, что ничего хорошего их там не ждёт. Иногда Дарье чудилось, что она находится в странной, необычной обстановке: то ли отец родной сидит в притуманенном кабинете, то ли мама строчит на швейной машинке свои любимые фартучки для благотворительного союза свободных женщин, то ли брат скачет в манеже лихой иноходью на красивом сером в яблоках коне, то ли офицерики идут на строчащий прямо им в лицо пулемёт и один за одним падают у повозки... Она очень обострённо воспринимала прошедшее. Детство, которое она помнила до последней ниточки, проходит, а время начинает новый отсчёт, когда прошлое будет видеться в ином измерении, нежели до сего дня. Она с неприязнью теперь думала о поездке в Москву, о том, кого там встретит и как там у «них», — она не могла иначе называть большевистскую власть.

Лето перевалило макушку, начались жаркие, изнуряющие денёчки. Дети с утра и до вечера носились по двору, бегали на пруд купаться и сидели под вётлами. Они вытянулись, выросли как-то за последнее время. Лишь младший не отходил от матери, остальные же все неотлучно бегали за дедом, вызывая у Дарьи чувство ревности. Дарья стала суше, строже лицом, редко можно было увидеть на её лице улыбку. Анна Николаевна, которую она по-прежнему так и называла, не сумев перебороть желание и называть «мамой», всё нежнее, ласковее, любезнее относилась к Дарье, женским сердцем чувствуя, как она переживает, какие ей снятся нехорошие сны, отлично читая по лицу, какие чувства обуревают молодую женскую душу. Она полюбила сноху и желала ей счастья. Перенося свою любовь к сыну на сноху, Анна Николаевна жила её жизнью, стараясь услужить Дарье во всём, — в том видела теперь своё назначение. Мать догадывалась: с сыном стряслось несчастье. В сарайчике или в чуланчике, оставшись одна, она падала на колени и молила в слезах Бога сохранить жизнь своему единственному сыну, у которого шестеро детишек, любящая красавица-жена, а впереди — весь свет земной.