Но вот Пашок в следующем заводе слегка убыстрил мелодию, и тут же наша танцовщица отреагировала, скинув с себя верхнюю шубейку. Мелодия еще чуть убыстрилась, и вот уже душегрея оказалась сброшенной на пол. Лизка уже не просто плыла павою, а стала делать какие-то танцевальные па в русском стиле. Еще ускорение и скинув еще что-то, Лизка, как это и положено, оказалась в русском сарафане. «Камаринская», все убыстряясь, уже приближалась к своему положенному темпу, и вот уже после маловразумительного «русского фуэте», во время которого Лизка откинула ногу в сторону и отцепнула какую-то застежку, уже и сарафан, сделанный, оказывается, из двух сцепленных половин, полетел на пол. Дальше – самое интересное. Во что, после всех этих сбрасываний, оказалась одета Лизка, трудно было разобрать из-за рулонов каких-то веревок, навороченных на нее вокруг плечей и шеи, веревок, которые плетьми свешивались с нее с разных сторон. Эти даже были не просто веревки, а кое-где и как зацепленные друг за друга звенья цепей. Пашок уже жарил камаринскую во всю, и Лизка старалась от него не отставать. Это уже были не русско-народные движения, а что-то резкое и дерганное – какие-то нервные метания по сцене. Параллельно Лизка еще время от времени брезгливыми и страстными движениями срывала с себя эти веревки и цепи. Аллегория, кажется, была понятна даже детям. Россия освобождается от цепей и пут. А в плане чисто техническом и материальном стало ясно, что эти путы – какая-то бутафория, сделанная из легко рвущегося материала, клочки которого стали долетать уже до первых рядов зрителей, ибо танец вступил в свою кульминацию. Пашок жарил уже в немыслимом темпе, а страстные метания Лизки по сцене (это трудно уже назвать танцем) стали совсем непристойными. Тем более что, сорвав с себя, наконец, все эти веревки и цепи, она оказалась в короткой греческой тунике, и только остающийся и непрестанно звенящий кокошник на ее голове оставлял за всем этим нелепое подобие хоть какого-то русского колорита.

Неожиданно в захлебывающейся камаринской возникла диссонансная протяжная нота, и следом появилась новая мелодия сначала в таком же бешенном темпе, что поначалу никто не понял, мотива. Пашок какое-то время умудрялся даже сочетать обе линии, но камаринская постепенно уходила и наконец, не без труда преодоленная, исчезла, полностью поглощенная новым мотивом, что теперь стал окончательно понятен. Это был обыкновенный канкан. Точнее, необыкновенный, так как исполнялся всего лишь на одной заезженной старенькой скрипочке – но зато как исполнялся! Пашок вложил в него всю свою душу, а заодно и мастерство. Лизка ему не уступала. Когда происходила смена мелодий, она вдруг застыла около этого наряженного коня над блюдом с головой, как бы чем пораженная, и вдруг, когда мелодия канкана набрала полную силу – эх!.. – как бы в омут с головой – действительно резко тряхнув ею, сорвалась в самое безудержное канканирование. Абсолютно не испытывая ни малейшего стеснения, она задирала свою и без того короткую тунику и выбрасывала вверх ноги, то одну, то другую, затянутые в темно-синие трико. Смотреть на это было уже почти невозможно – редко кто не отворачивался, хмуря брови и кусая губы – но на это и был расчет. Ведь не забываем – это же все не просто так – костюмированная ажитация! – а значит, во всем есть подспудный и не всегда легко читаемый смысл. Смысл, значит, был и в этом непристойном канканировании тринадцатилетней девчонки. Трудно, конечно, говорить за Сайталова и его штаб, но видимо надо читать так: что Россия, освободившись полностью от пут азиатчины и дойдя до почти полного «обнажения», теперь кинулась или еще может кинуться, в другую крайность – стала слепо копировать Запад, причем, его самые низкопробные суррогаты. Liberté `a la russe, так сказать. Но подождите – тогда причем здесь голова на блюде? Кому и кем она приносится в жертву? Впрочем, рано еще копаться в подспудных смыслах и тем более подводить итоги. Ажитация еще не закончилась.