Уже светало, когда Петр Ильич подошел к дому Плотниковых со стороны Грушенькиного входа. С этой стороны, впрочем, как и с других, двор перед домом был обнесен массивным деревянным забором с треугольным частоколом по верху. Петр Ильич решительно забарабанил в, разумеется, запертую в столь ранний час дверь входных ворот. Звук особенно гулко и как-то противно разносился по утренней тишине, отзываясь в душе Перхотина чуть не физическим отвращением. Но именно, когда он снова и снова возобновлял свой стук, ему впервые и ощутилась эта параллель с событиями тринадцатилетней давности, когда он ломился в дом купчихи Морозовой, где тогда квартировала Грушенька. Но на этот раз до странности долго изнутри не вызывалось никакой реакции. Уже забрехали все соседние собаки, похоже, пробудились и на половине у Плотниковых, а с этой стороны все оставалось по-прежнему глухо. В какой-то момент Петр Ильич уже было решил прекратить свои стуки и отказаться от свой «интуитивной версии» бегства Лизки именно от Грушеньки. Он, было, отошел от забора, но все таки решил заглянуть внутрь. В промежутке стыка заборной слеги и воротной колоды было удобное место, чтобы захватить руками. Петр Ильич подошел поближе, нащупал ногами прочную опору и ухватившись руками за край колоды, подтянулся на руках. Но только его голова показалась над забором, как грянул выстрел. Пуля хлястнула в дубовую колоду в нескольких сантиметрах от уха Перхотина, больно цепанув его остренькими щепками. Петр Ильич мигом разжал руки и грохнулся назад за забор. И хотя теперь он был защищен забором, Петр Ильич чисто инстинктивно еще и присел на корточки. Дело принимало совсем другой оборот, но именно этот оборот и окончательно укрепил его. Теперь и речи быть не могло об уходе, тем более бегстве – в Петре Ильиче пробудилось уже нечто «профессиональное» и даже личное, затрагивающее его честь и достоинство. Он быстро прильнул к дубовому заборному косяку, за которым мог чувствовать себя в полной безопасности и осторожно взглянул в небольшую щель в месте навеса дверной петли. Единственно, что он успел заметить, как чья-то тень метнулась от кустов у дома по внутренний сад двора. Причем это бегство сопровождалось очень характерным звуком – а именно отрывистым скрипом, как скрипят новые неразношенные сапоги. Кто же это был этот беглец, и не просто беглец, а очевидно, что еще и стрелявший? Оказывается, это был Муссялович. Он не до конца выполнил указание Катерины Ивановны, чтобы эту ночь никто из революционеров в виду опасности от Ракитина не проводил на своем обычном месте жительства. После уничтожения тела Красоткина он зачем-то побрел на «камушек Илюшечки» и прорыдал там еще пару часов, а вернувшись назад в свою комнатку на первом этаже Грушенькиной стороны, он настолько обессилел, что буквально упал на кровать и заснул. Проснулся уже под утро и тут же стал лихорадочно собираться. И надо ж случиться такому совпадению: когда он торопливо выходил из дома, то и попал под этот решительный Перхотинский стук. Естественно, он решил, что это полиция уже идет по его следу. И соображая, что делать, намертво застыл в кустах у дома, выхватив револьвер. Дальше все понятно. Решив, что полиция уже идет на штурм, он выстрелил в показавшуюся Перхотинскую голову и бросился наутек. Сам же Петр Ильич уже нисколько не сомневался в своих дальнейших действиях. Увидев, что злоумышленник уже покинул «поле боя», он решительно вскарабкался на заборный косяк, перемахнул телом и спрыгнул внутрь. И после этого уже твердо вошел внутрь Грушенькиного дома, где его и встретила сама хозяйка.