Тем временем переносчики мощей стали надевать на руки какие-то специальные белые двупалые рукавички, специально предназначенные для этого деяния. Рукавички были украшены вышитыми красными крестами и производства, разумеется, одной из пошивочных монастырских мастерских. Их принес вернувшийся назад отец Софроникс, сбагривший куда-то Лукьяшу и ее мамашу.

– Готов? – почему-то спросил Иван неловко натягивающего на простреленную и замотанную бинтом руку Дмитрия. (Оба должны были находиться сзади, «в ногах».) У Мити стояли в глазах слезы, и он, ничего не ответив, только как-то очень глубоко заглянул в глаза брату, так что у того болезненно дернулась щека, и он поспешил отвести взгляд в сторону. А сама эта иссини выбритая щека у Ивана была затянута поперек белой полоской пластыря. Еще только встретившись сегодня, Митя спросил у брата, что это.

– Пуля от твоей бывшей невесты и моейной нонешней жены-революционерши, несравненной Катерины Ивановны, – зачем-то кривляя свою обычно безупречную речь и ухмыляясь одними кончиками губ, ответил Иван.

И это действительно было так. Катерина Ивановна стреляла в Ивана. И самое поразительное то, что ее пуля задела щеку Ивана так же, как и пуля Ракитина щеку Красоткина. Но подробное повествование об этом, мы отложим, нам и так придется еще не раз прерывать связное изложение событий этих безумных суток. Суток, в которые, кажется, никто из наших главных действующих персонажей не ложился спать – на это просто у них не было времени, да если и выпал какой часок, вряд ли они были бы способны на сон. Но несмотря на это и Иван, и Митя выглядели достойно. Иван – так вообще одет в безупречную иссиня-черную тройку с ослепительно белой рубашкой со стоячими воротничками. Его выдавал, пожалуй, только лихорадочный блеск красноватых от бессонницы глаз. Еще удивительнее – Митя. Бурная ночь, казалось, только умиротворила его. Разве что движения его стали замедленнее и словно бы рассеяннее, но и он выглядел достойно, хотя и на его голове белела метка от пластыря.

Тем временем владыка Зиновий закончил каждение, и монахи грянули торжественное величание, сочиненное отцом Паисием:

– Величаем, величаем тя, преподобный наш отче Зосиме, монахов украшение, грешных человек заступниче, иже и скоты милует…

Подошел самый торжественный момент, когда во главе с государем вся группа переносчиков мощей должны были принять их на «свои рамена» и начать перенос в Троицкий храм. Но и тут не обошлось без очередного опошляющего всю торжественность события эксцесса. Откуда-то появился кот Сибелиус. Видимо, памятую недавний «мышиный рай», он, глядя на очередное скопление людей, подумал о возможности его повторения. Истошно оря, он, воздев трубой хвост, затрусил поспешно, насколько позволяли его габариты, к группе во главе с государем, справедливо полагая, что эти люди и есть главные. Но дорогу ему заступил Курсулов. Генерал Курсулов! Самое время было защитить государя от таких непрошенных и бесцеремонных визитеров. Выступив из-за спины государя на узкую свободную от людей дорожку, по которой трусил кот, он, выпучив побагровевшие глаза, хрипло зашипел: