— Эти документы — огромная удача, Август. Отныне сенаторы у тебя в руках.

Император ничего не ответил. Он закрыл глаза и хотел обдумать всё сам, принять для себя решения без чужого вмешательства.

— Опубликуй документы, огласи все, — посоветовал Каллист с ледяной жестокостью. — Это змеиное гнездо в твоём доме. Ты не можешь не раздавить их. С тобой преторианцы, легионы, весь народ Рима. Если ты заговоришь, те, кто теперь каждый день придумывают тебе по новой проблеме, — он сжал кодекс с их именами, — завтра не смогут даже выйти на улицу.

Как и в помещениях Пандатарии, императору хотелось закричать. Судил не император, а он, человек, невыносимо страдающий, так как после всех этих лет узнал в мельчайших подробностях, что последние дни его братьев и матери в действительности были страшнее, чем он мог себе представить. Он пытался вырваться из этого клубка и спрашивал себя, что бы сделали Август или Тиберий в подобной ситуации. Что лучше — объявить виновных или выносить месть, не дав врагам догадаться о ней?

— Быстро объяви об этих документах, — коварно настаивал Каллист, — а потом, когда правда об их подлости разнесётся по всей империи, объяви, что прощаешь их. Мы не можем поразить всех сразу. Но если ты предашь огласке эту историю, если весь Рим узнает о ней, с их публичной жизнью будет покончено.

И император решился. Его непоправимое решение войдёт в исторические книги одной отчаянно наивной фразой: «Oderint dum metuant» — «Пусть ненавидят, лишь бы боялись»[57].

Он собрал сенаторов. Подождал, пока все после его прибытия и ритуального приветствия рассядутся по местам. Все держались тихо-тихо, и было видно, что из уст в уста переходили самые странные слухи. И, наконец в курию вошёл бывший раб по имени Протоген, ныне принятый на службу в императорскую канцелярию.

— Ещё один из этих греко-египетских выдвиженцев Клеопатры, — шепнул кто-то, припомнив его историю.

Протоген, напрягая силы, принёс на чём-то вроде подноса кучу рукописей, как жертвенные дары. Сенаторы гадали, как держаться; один знатный старик вздрогнул, вроде бы узнав тёмную кожу, в которую Тиберий складывал свои бумаги, и шепнул об этом сидевшим рядом.

Император поднял руку, желая произнести речь, и все взгляды устремились на него. Он начал медленно, ясным голосом:

— Я собрал вас здесь, потому что в комнатах Тиберия были обнаружены документы, о которых невозможно молчать.

Он говорил размеренно, делая промежутки между словами, и голос его казался каким-то чужим. Император остановился, сделав паузу, и весь зал замер в молчании.