Азиатик заговорил о прежних несчастьях:

— Вспомните Помпея, Марка Антония, их войска на улицах Рима...

А Марк Ваниций с бесстыдной поспешностью выдвинул собственную кандидатуру в императоры.

Перепуганные популяры оказались в трудном положении и всё же, торопливо посовещавшись, смогли найти достойного кандидата — это был старый солдат Сервий Сульпиций Гальба, в те дни находившийся в Риме.

Когда за несколько месяцев до того молодой император встречался с ним на берегах Рейна, никто не мог ни прочесть в небесном гороскопе, ни услышать оракул в каком-нибудь храме, что император будет вскоре убит, а сенаторы, чтобы добиться благосклонности легионов, предложат императорскую власть Сервию Гальбе.

Но Гальба отказался от столь подлого захвата власти.

— Римом не правят убийцы, — ответил он.

И действительно, он был слишком, невыносимо честен и прям для грядущих дней. Ему предложат власть вторично во время анархии, последовавшей за смертью Нерона, и тогда он даст роковое согласие. Через несколько месяцев за его спартанскую твёрдость его тоже убьют на улицах Рима.

Шестьсот сенаторов, как и многие собрания будущих веков, два дня не могли прийти к согласию, и тогда, следуя тайным договорённостям Каллиста, в дело вмешались преторианцы. Их нетерпеливые командиры, уже готовые к военному перевороту, объявили, что никогда не примут императора, навязанного другими. Они хотели избрать его сами, «учитывая, что мы рискуем жизнью ради защиты империи».

И когда такое вмешательство всех достаточно встревожило («Рим у них в руках», — шептались сенаторы с той же тревогой, как и после смерти Тиберия), вольноотпущенник Каллист сделал молниеносный тактический ход — швырнул на стол имя Клавдия, этого напуганного пожилого человека, принадлежавшего к императорской фамилии, но не обладавшего характером своих предков и, стало быть, способного вызвать общее согласие благодаря своей доказанной посредственности.

Валерий Азиатик, увидев этот последний и уже непоправимый бросок костей, выразительно проговорил:

— Потомок императоров успокоит популяров, а недоумок удовлетворит оптиматов.

Он произнёс это в цицероновском стиле: человек, ничтожный в моральном смысле, и не обладающий энергией, — то есть именно тот, что нужно.

Говоря так, он не знал, что через несколько лет другой такой же подлый заговор приговорит к смерти его самого. Ему предоставят возможность выбрать способ самоубийства, и, невзирая на советы родственников и друзей, которые в слезах будут предлагать безболезненную долгую смерть от голода, он со своей обычной ясностью, «поскольку в Риме нет невидимых богов, запрещающих людям распоряжаться если не собственной жизнью, то хотя бы собственной смертью», предпочтёт вскрыть себе вены. И с такой безмятежностью, что перед этим своим последним поступком сходит в сад осмотреть погребальный костёр. И велит перенести его, чтобы дым не причинил вреда прекрасным деревьям.