Пан Тиборовский опешил. Кажется, вся эта гневная и дерзкая речь направлена лично против него. Хорошенькое дело — мечтать об Иване Грозном для Жечи Посполитой!.. Впрочем, при одном условии пан Тиборовский согласился бы с этим: если польским Грозным станет он сам, пан Тиборовский.

Но это потом, а что делать теперь?

— Так найми жолнеров, — кричит он управляющему. — Отбери десятка два верных нам хлопов, дай им оружие, прикажи стрелять в бунтующее быдло!

— Они будут стрелять в нас, они подожгут наши имения, — возразил пан Францевич. — Среди хлопов нет ныне ни одного, кто станет вас защищать, но любой охотно всадит вам под ребро свой нож.

Нет, этот желчный старик не преувеличивал. Он верил в каждое свое слово. Его глаза горели страхом, в голосе чувствовалась безысходность. Казалось, еще немного — и он завоет от предчувствия беды, сбежит отсюда или выпьет яду, чтобы не допустить насилия над собою.

Глядя на полное тоски и растерянности лицо своего управляющего, пан Тиборовский и сам вдруг ощутил страх, которого никогда не ведал, ибо никогда не допускал мысли, что счастье может от него отвернуться.

— Но ведь мы в своем наследственном имении и все наши привилегии наследственны, — пролепетал он. — Кто имеет право посягать на них?

— Только одно человеческое право истинно незыблемо — право умереть. Лишь его нельзя ни у кого отнять... Запомните, что я скажу: при малейшем толчке королевство рухнет, как когда-то провалились в пропасть Содом и Гомора. Нет больше великого королевства Польского, есть его жалкая тень!..

— Довольно! Мне надоели ваши мрачные предсказания! — рассердился, наконец, пан Тиборовский. — Придумайте средство, как заставить работать наше быдло.

— Хорошо, я пошлю гонца в Вильно, потребую карательный отряд.

6

Пять дней пролежал Софрон в беспамятстве, пугая детей и забегавших соседей скрежетом зубов и глухими стонами. Затем стал приходить в себя.

Много событий хранила его память — и таких, которые сам пережил, и таких, о которых слышал от других, от отца и деда, и таких, о которых некогда читал в книгах. И вот они все, словно сухие листья, снесенные ветром в реку, завертелись теснящейся кучкой, перемешались, перепутались и уже не понять, что было раньше, что потом.

Застывшим взглядом Софрон глядел на огонь в очаге и видел огромный пожар: горела святая София. Обрушилась кровля, рассыпались стены, обнажив хоры, на которых в огне корчились, как живые, тысячи древних рукописей. А вокруг смеялись чужеземные солдаты. Софрон глядел на очаг, шептал: «Будь проклят, король!» И очнулся от собственного шепота.