— Пошли, — согласился Дзержинский, но в это время на печке заплакал младенец.

Прухняк поглядел на «ходики». Дзержинский досадливо махнул на него рукой и полез на печь. Длинные ноги его смешно свисали оттуда, и был он сейчас похож на Дон Кихота. Ребенок замолчал, потому что Дзержинский осторожно взял его на руки, спустился с ним и начал расхаживать по комнате, напевая колыбельную.

Варский и Прухняк переглянулись. Слово, готовое было сорваться с веселых губ Прухняка, так и осталось непроизнесенным.

Младенец затих, убаюканный песней Дзержинского.

— Пошли, — повторил Варский, — пора.

И стал засовывать в карманы пальто пачки прокламаций.

Дзержинский положил ребенка на печку, пришептывая ему что-то доброе, нежное, спокойное. Спустился он тихо, приложил палец к губам, кивнул на занавеску. Выскользнул, как Антонов-Овсеенко, бесшумно и стремительно.

...Они шли по длинной, казавшейся бесконечною, улице, окруженной высоким деревянным забором. Сэвэр, не выпуская из ладони часы, то и дело поглядывал на стрелки: прошло уже пятнадцать минут, а выстрела все не было.

— Что же он? — спросил Варский. — Время.

— Ничего. Антонов-Овсеенко человек сильный, — ответил Дзержинский. — Если задержался, значит, есть причина.

— А это что? — остановился вдруг Прухняк.

Слышно было, как где-то неподалеку, нарастая и приближаясь, гикали и улюлюкали конные казаки. Дзержинский стремительно оглянулся: по длинной, зажатой высоким забором улице мчался казачий эскадрон.

— Оружие бросайте, прокламации, — быстро сказал Дзержинский.

Варский медленно полез в карман, но пачку прокламаций вытащить не мог: движения его были медленными, какими-то скользящими: казачья лава надвигалась со страшной, видимой неумолимостью.

— Через забор! Через забор! — крикнул Дзержинский. — Быстро!

Прухняк подпрыгнул, но лишь ногти скребанули по доскам. Дзержинский склонился, точно сломился пополам, сказал, стараясь не выдавать ужаса:

— Со спины прыгай, Эдвард, со спины дотянешься!

Прухняк вспрыгнул ему на спину, зашатался, упал, снова вскочил, потом оттолкнулся, закряхтел, перевалился на другую сторону, шлепнулся на землю.

— Адольф, ты...

— Сейчас... Одну минуту...