— Ты пойди, гадина, посмотри кровь на снегу! Ты посмотри, посмотри! Твоих рук дело! — снова крикнул Генрих.

— Что вы еще говорили уряднику, Ядвига? — спросил Дзержинский. — Как его зовут?

— Урядник — как же еще?

— Идите, Ядвига, — сказал Дзержинский. — И если урядник станет вас спрашивать о чем-то еще — пожалуйста, придите к Зосе и расскажите, о чем он спрашивал. А Зося подскажет вам, что надо ему ответить. Если же вы скажете уряднику, что видели нас сегодня у Зоси, — ее посадят в острог. Понятно? Идите.

Когда женщина ушла, Генрих в тихой ярости сказал Дзержинскому:

— Добреньким стараешься быть?! А если Зоську сегодня заберут?! Вместе с младенцем?! Тогда что?!

— Не заберут.

— Интеллигентиком хочешь быть! — продолжал Генрих. — Добреньким, всем хорошеньким!

— Палачом быть не намерен, а интеллигентом всегда останусь. Стрелять в безграмотную, обманутую женщину не позволю никогда и никому — хоть ты сто раз рабочим себя называешь. Надо этой несчастной объяснить, что она делает, надо ее спасти, надо в человеке сохранить человека. Стрелять и дурак научится, особенно если ему браунинг выдала партия. Только для чего тебе оружие дано — вот вопрос? Изменник, сознающий свою подлость и тем не менее предающий, — это враг, к которому нет пощады. А убогую-то, голодную... Калачей маленькому принесла...

Той же ночью Дзержинский узнал от члена Главного правления СДКПиЛ Якуба Ганецкого, что Антонов-Овсеенко («Офицер», «Штык»), руководитель Военно-революционной организации РСДРП, прапорщик, изменивший «присяге и государю», пособник «полячишек», «главный подстрекатель солдат к мятежу в пулавском гарнизоне» расшифрован в охране и передан в ведение военно-полевого суда. Путь оттуда один — на виселицу.

Дзержинский сразу же — до бессильной и близкой боли — увидал лицо Зоськи и подумал: «А может, Генрих прав? Может быть, око за око? Ведь из-за этой тупой бабы Владимир будет казнен, Володя, «Штычок», нежный и добрый человек. Может, моя сентиментальность не приложима к законам той борьбы, которую мы ведем? Может, надо приучать себя к беспощадности? Но разве можно к этому приучиться? Это значит вытравить в себе все человеческое, а ведь наша цель — в конечном-то счете — в том и заключается, чтобы люди были людьми, а не темной, озлобленной, забитою, а потому жестокой массой. Ну, ответь себе, Дзержинский? Как надо поступать? Как можно сохранить свое существо в этой страшной борьбе? Нет, — ответил он себе, — нельзя повторять тех, против кого борешься, — это будет предательством самого себя. Неписаный закон революции — а мы напишем его когда-нибудь, обязательно напишем — один навсегда и для всех: справедливость. Отступишь от него, дашь казнить несчастную обманутую — потом не остановить, потом разгуляется, а этого позволить нельзя — никому и никогда».