Элис закричала, стоя среди дюн одна с Пип. Должна ли она остаться? Попытаться разобраться с работой и с Диланом? Не может быть, чтобы все было кончено; так же как японский художник с его золотой смесью и кусочками разбитой посуды, разложенной перед ним, Элис сможет все восстановить. Она сможет спасти его, это точно. Их любовь может спасти их обоих. Как она могла опустить руки? Элис может работать усерднее, она может быть именно тем, кем он хочет, в чем он нуждается, она может сделать его лучше. Ведь с самого начала все, чего он хотел, – стать лучше. К тому же куда именно она собиралась? У нее не было дома. Почему бы ей не остаться?

Она медленно брела. На дюну, с дюны.

Пустыня играла шутки с ее сознанием. У времени не было зримых подтверждений. Это же утро могло быть и сто лет назад. Солнце раскрашивало и перекрашивало пейзаж каждый день, светили звезды, менялись времена года, но время не оставляло здесь следов. Разрушение и рождение происходили так медленно, единственным индикатором хода времени, которое мог заметить человек, были его собственные физиологические изменения. Ощущение своей незначительности затягивало Элис. Она все шагала и шагала по красной земле, остановившись, наконец, на высокой дюне. Прослеживая путь до кратера, она задержала взгляд на его абрисе. Может ли она вернуться? Сможет ли она все изменить и начать сначала?

Пип легонько подтолкнула ее. Когда Элис села на корточки, чтобы почесать собаке уши, она увидела синяки на внутренней стороне своих ног, которые раньше не замечала. Она не представляла, откуда они взялись. Наверное, появились после стычки с Диланом в мастерской, но она не припоминала, чтобы там что-то происходило с ее ногами.

В животе у нее заурчало. В ее мыслях ей снова было девять лет, и она смотрела, как мать выходит из моря, обнаженная и вся покрытая синяками.

Элис опять задумалась о японской сказке, в этот раз взглянув на нее в совсем другом, беспощадном свете: она не была ни художником с кистью, ни золотом. Она была теми кусочками, которые собирались и разбивались снова и снова. Как ее мать, которая никак не могла выкарабкаться к жизни, идущей над мужчиной, который постоянно сбрасывал и разбивал ее. Как Цветы, которые приходили в Торнфилд в поисках безопасности. Все это время она не давала себе это увидеть.

– Оставленная, исцеленная, – пожала она плечами, – параллель неплохая, правда?

Пип вертелась вокруг Элис и лизала ей лицо. Элис стерла слезы, думая о том, что Джун была бы в восторге от Пип. Как была и от Гарри. Воспоминание о Джун, гуляющей с Гарри среди цветущих полей, потянуло за собой цепочку других. Тот день, когда Джун отвезла Элис в школу, и как они вместе хихикали, когда Гарри испортил воздух. Ночь перед ее десятым днем рождения, когда Элис, ворочаясь в полусне с Гарри под боком, увидела, как Джун склонилась над столом и укладывала праздничный подарок-сюрприз. Утро, когда Элис вернулась с экзамена по вождению и увидела Джун с Гарри, ожидающих ее на полицейской автостоянке. Улыбка Элис померкла, когда она вспомнила свою последнюю ночь в Торнфилде; Гарри больше не было, а от Джун осталась лишь пошатывающаяся, пьяная тень, безнадежная и сломленная после ухода Элис. Это было последнее воспоминание Элис о Джун. Больше они не виделись.