А как, оказывается, хорошо, что он матери так и не рассказал про то, как встретил в Париже Хизира… Кому он отомстил? Что он сделал? Его мать, его несчастная мать, так мечтала хоть раз в Париж, в Европу поехать. Завтра они поедут. А его мать здесь исчезла.

Просто какие-то фрагменты, вроде бы его матери, он захоронил.

И зачем он эти афиши повесил?

Для того чтобы напоследок надругались над матерью, над Махмудом и всей культурой? А не жалела ли мать о том, что когда-то взяла его (может быть, действительно, къута?) из полузабытого детского дома, всё делала для него и всё отдала ради него. И вот его сыновья благодарность?!

…Идет снег. Здесь прохожих почти нет. Из-за огромной воронки – жизнь матери – движения нет. Тишина. Вроде умиротворенность. И теперь Тоте кажется, что эти испоганенные афиши как раз вписываются в интерьер руин Грозного. Как закономерный итог.

– Нет! – процедил он. Оставляя на свежем снегу ровный след, он бросился к рекламным щитам.

– Эй, ты, урод! Пошёл вон! А ну брось! – как к скотине, пронеслось свысока по проспекту.

Именно как скотина, как хищник, Тота стал в бешенстве срывать оба баннера.

– Эй, ты! Мы будем стрелять! – ещё громче голоса, но Тота их не слышит, не хочет слышать.

Он наспех, кое-как установил во всю ширь третью, последнюю афишу Махмуда Эсамбаева и уже также торопливо устанавливал баннер «Маршал», когда с крыши раздалась грозная очередь крупнокалиберного пулемета. Он и тогда не обернулся, продолжал укреплять афишу, как услышал:

– Тота! Тотик! Родной!

Тут он обернулся. Дада и двое детей – в разбитом проеме окна.

– Тота! Тотик, что вы делаете? Оставьте! Идите сюда. Прошу.

– Уйди! Убери детей! – махнул рукой Тота.

– Бах-бах-бах! – громыхнул на всю округу пулемет.

Все замерли.

– Эй, ты, козёл! – голос сверху. – Возьми из канавы грязь и припиши «Мы не будем танцевать».

– Ха-ха-ха! – оттуда же дружный хохот.

– Тота, Тота, идите домой, беги-и! – закричала Дада.

– Уйди! Убери детей! – вновь крикнул ей Болотаев.