Она почистила зубы, оставила пса в собачьем загончике.

Сверкающая красная машина Джека стояла на коротенькой въездной аллее. Когда Оливия постучала в дверь, ответа не последовало. Она толкнула дверь — не заперта.

— Ау?

— Привет, Оливия. Я здесь, в задней комнате. Лежу. Сейчас поднимусь и выйду к вам.

— Нет, — пропела она в ответ. — Не поднимайтесь. Я сама вас найду.

Она обнаружила его в нижней комнате для гостей. Он лежал на спине, заложив руку за голову.

— Я рад, что вы приехали, — сказал он.

— Вы опять неважно себя чувствуете?

Он улыбнулся своей скупой улыбкой:

— Только на душе неважно. Тело еще фурычит. — Он отодвинул ноги подальше. — Идите сюда, — сказал он. — Посидите. Может, я и богатый республиканец, но не такой уж богатый, если вы втайне надеялись. В любом случае… — Он вздохнул и покачал головой. Солнечный свет, струившийся в окна, коснулся его глаз, сделав их еще голубее. — В любом случае, Оливия, вы можете говорить мне что угодно — например, что вы избивали своего сына до синяков, — я не стану винить вас за это. Не думаю, что стал бы. Я избивал свою дочь эмоционально. Я два года с ней не разговаривал, вы можете представить себе такое?

— Я несколько раз и правда ударила сына, — призналась Оливия. — Когда он маленький был. Не просто отшлепала. Ударила.

Джек Кеннисон кивнул. Один раз.

Оливия шагнула в комнату, опустила сумку на пол. Джек не сел на кровати, лежал неподвижно на спине, старый человек с большим животом, его живот походил на мешок, набитый семечками подсолнуха. Голубые глаза Джека внимательно смотрели, как она приближается к нему, а комната была наполнена покоем послеполуденного солнечного света. Свет лился сквозь окна, падал на качалку, ярко освещал обои по всей ширине одной из стен. Шишечки на кровати красного дерева сверкали. В закругленное окно виднелась голубизна неба, куст восковницы и каменная стена. Тишина этого солнечного сияния, тишина этого мира вдруг замкнулась вокруг Оливии, и ее передернуло от отвращения, когда горячий луч солнца коснулся ее обнаженного запястья. Она взглянула на Джека, отвела взгляд, снова взглянула на него. Сесть с ним рядом означало закрыть глаза на зияющее одиночество этого просвеченного солнцем мира.

— Господи, как мне страшно, — проговорил он.

Она чуть было не сказала: «Довольно. Терпеть не могу всяких перепуганных». Она могла бы сказать это Генри, да практически кому угодно. Вероятно, потому, что терпеть не могла перепуганную частицу собственного «я», — эта мысль промелькнула у нее в голове и исчезла: сейчас в ней боролись отвращение и нерешительное желание. Подойти к кровати Оливию заставило воспоминание о Джейн Хаултон в приемной врача — свобода, легкость их заурядной болтовни, возможные потому, что на приеме у врача Джек, нуждаясь в Оливии, дал ей место в этом мире.