Нельзя вообразить, что делалось с Пикильо, когда он прочел письмо. Бледный и без чувств он упал на стул и долго не мог прийти в себя. Наконец чувства воротились, но с ними вместе наступило страдание. Он перечитал письмо в начал понимать весь ужас своего положения.

От него зависело спасти Аиху и Иесида! Одно слово его может спасти их… но это слово навсегда погубит его самого. Он охотно бы отдал жизнь свою за спасение несчастных, но отдать душу и совесть казалось страшным.

В отчаянии Пикильо схватил себя за голову и зарыдал. Потом, перебрав в памяти все свои несчастия, все бедствия и эту роковую долю, которая, казалось, везде его преследовала, он вскричал:

– Да, на мне тяготеет проклятие! Я отвергнут небом!

Едва он успел произнести это, ему послышалось, что кто-то близко сказал:

– Неблагодарный!

Пикильо затрепетал и, вследствие ли возбужденного сомнения или в бреду, но ему показалось, что келья его озарилась ярким светом. Вдруг он видит, как огонь обвивает огромный дуб; слышит треск дерева, и на этом дереве, в этом пылающем костре замечает сидящего мальчика, который со слезами простирает руки к небу в говорит: «Боже!.. Если Ты меня избавишь от этой ужасной смерти, клянусь Тебе, что я буду добрым и честным навсегда! Я посвящу всю жизнь Тебе, буду защищать моих братьев по вере и подавать им помощь, клянусь Тебе, Великий Боже!»

– Да, да! – вскричал Пикильо. – Это мои слова!.. Это я клялся! Бог тогда услышал меня и теперь указывает мой долг. Иесид, Аиха, вы будите жить! Я вас спасу!

Поддерживаемый мыслью, что исполняет свой долг, Пикильо уснул спокойно. Он видел во сне Деласкара, который говорил ему: «Ты спас Аиху и Иесида».

По утру Пикильо, бледный и слабый, но с сердцем, полным твердости и надежды, пошел к настоятелю, где был и Эскобар.

– Я хочу быть христианином, – сказал он. Иезуиты затрепетали от радости. – Я желаю постричься. Я хочу произнести обет, но только с условием: чтобы вы сегодня же, сейчас, дали знать валенсийскому архиепископу.

– Рибейре? Хорошо, мы сейчас же уведомим его, – сказал восхищенный отец Жером.

В эту минуту вошел герцог Уседа и бросил на молодого послушника взгляд злобы и презрения. На это новое оскорбление Пикильо ответил холодностью и, возвратившись в келью, провел несколько дней в совершенном уединении.

– Ну что, отцы мои, – сказал Уседа, когда Пикильо вышел от настоятеля, – скоро ли будет конец?

– Все кончено, ваша светлость! – отвечал настоятель, с самодовольствием потирая руки.

– Вы шутите! Возможно ли?

– Нисколько не шутим. Вы теперь избавлены от мнимого сына. Он уже не может опозорить вас, как вы опасаетесь. Он теперь не выйдет отсюда. Он постригается.