Он велел подать машину.

— Без шофера, я сам поведу.

В половине двенадцатого Полина все еще пребывала в радостном настроении от парада, музыки, взрывов, от гудения моторов. Они только что вошли в пансион.

— И все-таки, — сказала она, снимая шляпку, — требовать франк за несчастный деревянный ящик!

Альбер стоял недвижно посреди комнаты.

— Что, душенька, вон какой ты бледный, ты приболел?

— Это я, — сказал он.

Тут он сел на кровать, одеревенелый, не отводя взгляда, смотрел на Полину, вот и все дела, он сознался, он не знал, что и думать об этом неожиданном решении и о том, что надо еще добавить. Слова сорвались с губ не по его воле. Словно их сказал кто-то другой.

Полина, все еще держа шляпку в руках, посмотрела на него:

— Что значит «это я»?

Альбер, казалось, совсем раскис. Она пошла повесить плащ, вернулась к нему. Белый как снег. Ни дать ни взять, заболел. Она приложила ладонь к его лбу, ну конечно, у него температура.

— Ты простыл? — спросила она.

— Я ухожу, Полина, я уезжаю.

Голос звучал растерянно. Недоразумение относительно его здоровья тут же пропало.

— Ты уезжаешь… — повторила она, готовая заплакать. — Как это — уезжаешь? Ты меня бросаешь?

Альбер схватил валявшуюся около кровати газету, все еще сложенную так, что видна была статья о скандале с памятниками, и протянул ее Полине.

— Это я, — повторил он.

Ей потребовалось еще несколько секунд, чтобы до нее дошло. Она закусила палец.

— Боже мой…