Тут Орт, переглянувшись со своими спутниками взглядом, который означал, что становится жарко и пора действовать решительно, пока хуже не стало, что было мочи засвистел, призывая помощь, в казенный свисток, который он носил в рукаве. Потом он сделал три быстрых шага вперед и положил руку Фишлю на плечо. Слова, которыми он сопровождал этот официальный жест, пропали в шуме, свисте и криках «Pereat», «к чертям его!» и «позор!».

И тут для Пецольда, для этого тихого, пассивного человека, прозванного теми, кто знал его, «Барашком», пробил великий и героический час. До сей минуты он только синел и зеленел, и единственной его мыслью и мечтой было заткнуть хоть шапкой неуемную, глупую пасть Фишля. Но когда он увидел, как хрупкое, по росту и объему мальчишеское тело товарища согнулось под тучной комиссаровой дланью, когда он увидел, что народ, испуганный свистками Орта, призывающими какую-то еще неизвестную опасность, хоть и ворчит и протестует, но действовать не собирается, — он издал короткое яростное ржание, наподобие жеребячьего, и, протянув руку, грозную грузчицкую лапищу, привыкшую таскать по лестницам дубовые шкафы и фортепьяно, ткнул своим каменным кулаком в то место, где комиссару полагалось бы иметь подбородок, — как оказалось, он там и был, хотя совершенно незаметный, — и, навалившись всем своим весом, буквально опрокинул Орта на землю, как гипсовую фигуру, и комиссар пал к казенным башмакам своих ошеломленных спутников. После этого, схватив Фишля за запястье, Пецольд увлек его прочь, напрямик через толпу, которая охотно расступилась перед ними. Пецольд выпустил сопротивлявшегося Фишля, только когда они были уже на самом склоне, над венским трактом.

Оглянувшись назад, на то ужасное место, где его лучший друг едва не был арестован, Пецольд узрел странное, какое-то непонятное, не поддающееся определению движение: над головами плотной толпы мелькало что-то узкое и черное, не то рукава, не то штаны, а когда он напряг зрение и лаковым козырьком своей фуражки заслонился от красного солнца, которое, склоняясь к закату, выплыло наконец из молочного покрова облаков, то ему показалось, будто пунцовое лицо комиссара Орта вынырнуло над головами, стеснившимися на одном месте, покачалось немного, как шарик в тире, пляшущий на струйке воды, и снова исчезло.

Все это было очень странно, и Пецольд не был уверен, что это не обман зрения. Но что бы это ни было, мираж или действительность, полезнее всего было скрыться из виду, бежать с этого проклятого пригорка, где оба, и Фишль и он, Пецольд, так сильно себя скомпрометировали. Он протянул руку, чтобы взять товарища за запястье — как делал всегда, выходя на прогулку со своими детьми, сначала с Фердой, а в последнее время с Карликом, — и тут только увидел, что Фишля уже нет и в помине — исчез как тень после заката. Куда бы ни посмотрел Пецольд, он видел теперь одни только незнакомые лица. Он замер от ужаса при мысли, что его неугомонный товарищ вернулся туда, где — если это не был мираж — народ расправился с комиссаром и его сообщниками; однако, пооглядевшись, он увидел худую фигуру, — ее несло в толпе, которая, неизвестно зачем, устремлялась поперек всего плато к Дому инвалидов.