Мешик дочитал. И крякнул:
— Чтоб я так жил!
— Вячеслав тоже так сказал! — заметил Берия. И положил резолюцию, которая должна была слегка привести в чувство наших национальных героев:
— Да они уже не вполне понимают, что происходит. У них, похоже, началась мания величия, — заметил Павел Яковлевич.
— Я думаю, Кобе еще предстоит их лечить от этой мании. И не по одному, а всех скопом. Народ с хлеба на квас перебивается, в стране голодуха, а эти как с ума сошли. Подавай им все на блюдечке с голубой каемочкой. Они, видишь, герои, победители! А того не понимают, что герои те миллионами в земле лежат. И пашут не разгибая спины на заводах, в совхозах… Впрочем, как говорится, Бог с ними. Придет время — разберемся. Ты мне доложи, что там с Гитлером? Куда он делся?
* * *
— Я беременна! — заявила ему Аглая перед тем, как отправиться восвояси.
Каким бы циником ни был мужчина, какие бы высокие должности ни занимал — будь ты маршал или даже император, — такое открытие не оставит равнодушным. Лаврентий Павлович, хотя и не впервой оказался в такой ситуации, все-таки был шокирован. Пришлось приостановить отбытие Аглаи в казенное учреждение и с полчаса утрясать вновь открывшееся обстоятельство. Сошлись на том, что «ребенка она оставит». А он «позаботится о них».
Так что, отправив ее обратно, Берия позвонил начальнику управления лагерей и долго толковал ему об условиях содержания своей такой вот ласковой и нежной пассии. Он был уверен: все будет выполнено. И отдельный домик. И спецпитание. Все будет предоставлено и матери, и будущему мальчугану (он почему-то твердо был уверен, что родится мальчик). Одного он не хотел предоставлять ей — свободы. Освободить ее — значит дать толчок разговорам, слухам. А впоследствии новым проблемам, так как, выйдя на волю, такая «дэвушка-цветочек» непременно появится где-нибудь в Москве и начнет доставать его, домогаться, шантажировать, требовать материальной помощи. (И не дай Бог дойдет до жены, с которой у него и так не все ладно после той истории.)