И началось его мученичество.

Первые три года его, как особо опасного преступника, продержали в одиночке. Это был самый тяжкий вид наказания, какой знала австрийская юстиция, но он имел хотя бы то преимущество, что месяц засчитывался за полтора месяца обычного заключения. В камере было восемь шагов в длину, четыре в ширину. Поднимали в пять часов утра; в течение дня ложиться запрещалось. Утренняя прогулка длилась час. Арестанты ходили во дворе по кругу, на расстоянии пяти шагов друг от друга; эта дистанция строго соблюдалась. С семи утра до семи вечера на машине, которую поставили в его камере, Карел шил рабочие брюки из синего полотна.

На втором году одиночного заключения у него начались галлюцинации; в темноте перед ним вставали неподвижные, подобные фотоснимкам, картины пережитого; чаще всего ему виделся Гафнер, высоко поднявший руку с игральной картой, которая потом превращалась в облатку, вроде церковной. Иногда ему являлась покойная бабка, такой, как он видел ее в последний раз: маленькая, сморщенная, с синеватым язычком в беззубом старческом рту. Опасаясь потерять рассудок, Карел воспользовался правом политического заключенного и потребовал у тюремного начальства книгу для чтения. Ему дали немецкий учебник венгерского языка, и он заполнял бесконечное, свинцовое время, штудируя эту книгу, строча брюки на швейной машине и делая гимнастические упражнения, чтобы не заболеть чахоткой.

Через полгода он выучил учебник наизусть и попросил новую книгу; ему дали немецкий учебник геологии. Слово «геология» вызывало в нем неприятные воспоминания о приключении возле Геологического института, но Карел превозмог отвращение и за полгода вызубрил и геологию наизусть.

Тем временем на воле жизнь шла своим чередом, плыли судьбы человеческие, как плывут облака, и, как облака, беспрестанно меняли форму и образ.

В первые два года заключения Карела Анку кое-как поддерживали письма от брата из Чикаго да скромная надежда, что выйдет амнистия, Карела выпустят и сбудется ее мечта об отъезде в страну свободы. Правда, Пепа писал, что и в Америке не рай: из пятнадцати миллионов рабочих миллион безработных, и он, Пепа, уж сколько раз оставался без дела и подрабатывал на бойне, но Анка думала, что нигде не может быть хуже, чем в Австрии, и нечего Пепе говорить: привык хорошо жить, вот и ворчит.

Как-то в конце мая 1886 года из Америки пришло письмо, написанное незнакомым почерком:

«Дорогая пани, — говорилось в нем. — Соучек был мне другом и дал мне адрес, куда писать вам. Я тоже чех, только живу в Америке дольше, чем он. Вот какое дело: мы, рабочие, добивались восьмичасового дня, потому что много нас ходит без работы, а если б работать по восемь часов, работы хватило бы на всех, да только хозяева слышать не хотели, и вот мы забастовали Первого мая, и все пошли на Хеймаркет-плейс, это вроде как Сеноважная-плейс в Праге, только куда больше, нас там вышло тысяч пятнадцать забастовщиков, а потом нагрянула полиция и копстейблс, и пошли стрелять да кидать динамит, много было убито, а когда нас разогнали, мы осадили дом Розенфельда, одного доносчика, и Соучек с нами, но полиция и констейблс опять налетели, опять стреляли, и Соучеку пуля попала в бок. Когда он умирал, то сказал мне вашу фамилию и адрес и велел написать вам, вот я и пишу, чтобы вы знали, что Соучек умер, как герой. Очень мне его жалко, но эдак лучше, чем жить, как мы живем. Как меня зовут, вам это все равно, у нас тут много сажают. Ваш Ф. Б.».