Король бросил на Марию Антуанетту многозначительный взгляд, на который она ответила гордым движением головы.

— Я напрасно старался разъяснить бедным, введенным в обман людям все безумие подобного плана, — продолжал генерал.

— Этот план, генерал, спас бы королевскую власть от бесчестия и унижения! — с гневом возразила королева.

— Но его невозможно привести в исполнение, — с легким поклоном ответил Лафайетт, — Если бы солдаты отдаленных гарнизонов могли перелететь сюда на крыльях, план удался бы, но так как это невозможно, то необходимо найти средство успокоить, угомонить восставших, если уже нельзя одолеть их.

— Чем же вы думаете успокоить их? — спросила королева. Лафайетт взглянул на нее горестным, печальным взглядом и ответил, обращаясь к королю:

— Государь, народ в страшном волнении! Мне с большим трудом удалось вывести мятежников за пределы дворца. Подстрекатели внушили народу, что Париж будет наказан, обращен в пепел.

— Я выйду к народу! — воскликнул Людовик, — Я поручусь своим королевским словом, что не сержусь на парижан! Как, вы не советуете мне этого?

— Народ уже так раздражен, государь, что вашего слова ему недостаточно. Народ не поверит уверениям вашего величества, так как все-таки сознает, хотя и неясно, что совершил преступление, и что человек не может простить такое преступление: это было бы уже не по-человечески, а по-божески.

— Как хорошо понимает генерал чувства мятежного сброда, который он называет народом! — язвительно заметила королева.

— Где король? Мы хотим видеть короля! — донеслись опять крики с площади.

Лицо Людовика просветлело; он быстро подошел к окну и распахнул его. Его не тотчас заметили, и он мог беспрепятственно разглядывать толпу. Огромная масса народа волновалась, подобно темному, бурному морю, кишевшему разъяренными лицами, сверкающими глазами, обнаженным оружием.

— Вы правы, Лафайетт, — сказал король, — это народ, потому что здесь, по крайней мере, двадцать тысяч человек, и Боже сохрани меня считать все эти тысячи преступниками и сбродом. Я надеюсь…

Но тут короля заметили, и из массы грудей прозвучал, подобно раскату грома, единодушный крик:

— Да здравствует король! Да здравствует отец наш, Людовик!

Король с торжествующей улыбкой обернулся к своим министрам, а королева отошла в дальний угол комнаты и, прижав к груди обоих детей, упала в кресло.

— А меня еще хотели уверить, что мой добрый народ ненавидит своего короля! — сказал Людовик. — Стоит мне показаться ему, и он тотчас спешит выразить свою радость.

— В Париж, в Париж! — донеслось в эту минуту из толпы. — Мы хотим, чтобы король вернулся в Париж!