Ответ, конечно, был. Но пан Мнишек или не хотел его найти, или не мог. Это было сложнее, чем закрутить дворцовую интригу, на которые он был большой мастер. Здесь надо было заглянуть поглубже в свою душу и чётко определить — кто он, пан Мнишек, и чего он, в конце концов, добивается, переступив рубежи российские с войском мнимого царевича? Но вот на это-то пана Мнишека и недоставало.

Пан всё ещё размышлял о неожиданно возникшей тревоге, когда в палату вошёл ротмистр Борша. Лицо ротмистра было необычно возбуждённо. Срывающимся голосом он сообщил, что в семи верстах от лагеря встала московская рать.

О движении к Новгороду-Северскому стрелецкого войска знали в лагере мнимого царевича. По всему пути князя Мстиславского у Мнишека были добровольные осведомители, и всё же, как всегда бывает в таких случаях, весть о том, что рать подошла, явилась неожиданностью.

Подавшись вперёд, Мнишек с минуту молча смотрел на ротмистра, словно не понял до конца сказанного. Молчал и ротмистр.

— Езус и Мария… — выдавил из перехваченного спазмой горла Мнишек. Но тут же заговорил твёрже: — Офицеров ко мне, атаманов казачьих… — Спросил: — Кто обнаружил московскую рать?

Ротмистр сказал, что он сам был в передовом отряде и сам же видел рать.

— Стоят за рекой, — пояснил, — жгут костры. Обозов не видно.

С ботфортов офицера сползал на пол тающий снег. Мнишек увидел натёкшую лужицу и наконец-то, окончательно справившись с перехватившим горло неудобством, повторил:

— Офицеров ко мне.

Борша повернулся на непослушных ногах.

Пан Мнишек как стоял посреди палаты, так и остался стоять. Только лицо опустил долу. Губы его хотели сложиться в какую-то определённую фигуру, но только двигались непрестанно, как ежели бы он откусил чего-то терпкого, жгучего и никак не мог освободиться от неприятного ощущения. И вдруг он сказал:

— Вот как оно бывает. — И повторил: — Как бывает…

Минуты разговора с ротмистром стоили ему многого. Это был даже не испуг. Нет. Едва он услышал о московской рати, как его пронзила острая до боли мысль: «Почему я не уехал, как только решил оставить войско мнимого царевича?» И Мнишек увидел катящийся по дороге возок и себя в уютной его тесноте. «Всё было бы позади, — подумал он, — позади». И ему захотелось закричать громко и отчаянно. Но на него упорно смотрели глаза офицера, и он задавил в себе крик. И тут же увидел Краков, как он видел недавно, размышляя о презренной черни лагеря мнимого царевича. Краков с королевскими приёмами, со столами, великолепно накрытыми, с летящими по сверкающим полам подолами платьев обворожительных красавиц. Одно лицо приблизилось вплотную к нему, и он отчётливо различил — это было лицо дочери, панны Марины. Блестели её зубы. Сверкали глаза. Она смеялась. Но в смехе не было радости. В нём был яд.