— У-у-у… — в другой раз выползло из тесно сжатых губ Борисовых, и он, подняв руки, сомкнул на затылке сжатые кулаки.

Дерюгин привстал на колени, потянулся к царю. Лицо сморщилось. Знать, боль царёву почувствовал. Вот и сам был бит, и бит жестоко, а понял: человеку, что на лавке перед ним сидит, сейчас больнее, чем ему, брошенному на кирпичи у дыбы.

Русский всё же был мужик, на боль отзывчивый.

Немчины-мушкетёры стояли безучастно, да и у Лаврентия, и у дядьки царёва в лицах ничего не изменилось. Эти многое видели, им и царская боль была нипочём.

Кулаки Бориса сорвались от затылка, ударили по коленям.

— Ложь! Ложь! Ложь! — выкрикнул высоким голосом царь Борис и уже с хрипом, задавленно и обречённо, повторил, словно ставя последнюю точку: — Ложь!

Тяжко было ему это сказать, даже трудно взвесить такую тяжесть. Он годам своего царствования приговор выносил. Ан сказал! И был прав, но ровно на столько, на сколько и не прав.

Человеку от гордыни неуёмной свойственно переоценивать себя, как свойственно же ему в покаянии разорвать ворот, расхристаться и, выказывая тайное своё, нищее, гадкое, крикнуть на весь мир: «Вот он я срамной и жалкий! Презирайте! Плюйте на меня! Забрасывайте каменьями!»

А может быть, и покаяние от гордыни человеческой? Так как никому из людей — даже и царю — не дано взять на себя ответ ни за счастье людское, ни за людские беды. Счастье и беды народные есть сопряжение, сочетание, взаимозависимость тысяч и тысяч судеб людских. И может, желанную Борисом новь мусором дворовым, который запрещено было указом за ворота выбрасывать, мужик московский завалил да ещё и сказал:

— Э-ге!.. Это что же, ведро помоев не волен хозяин выплеснуть под свой забор? А бабе битый горшок за город тащить? Ну нет… Балует царь…

Ну а тут же ещё и Романовы, которые с Варварки своё выглядывали. Иван-трёхпалый с засапожником за голенищем. Игнашка, лишённый желанной землицы и в крепость взятый. Ясноглазая панна Марина в обольстительном шелесте шёлковых юбок. Безумные глаза Гришки Отрепьева. Жадные руки Сигизмунда, тянущиеся от западных рубежей российских.

Вон сколько лиц! И какие лица! Лютой завистью налитый глаз Фёдора Романова. Тяжёлые надбровья и медленно-медленно опускающиеся веки боярина Мстиславского. Злая улыбка, ломающая резные губы Лаврентия… А характеры какие? О таких говорят: «О него нож точи — и искры сыпаться будут». Так какому царю да и как на Руси счастье людское строить?

Царь Борис поднялся с лавки, слова не сказав, пошёл из застенка. Семён Никитич шагнул было за ним, но остановился. Мушкетёры-немчины, с неживыми лицами, повернулись, и — чек! чек! чек! — железными гвоздями каблуки ботфортов простучали по кирпичам и смолкли. Семён Никитич оборотился к Дерюгину. Посмотрел внимательно. В глазах царёва дядьки высветилось: «Этот такое видел, что зреть ему никак не след». Ну, да Дерюгин и сам понял, что из подвала не выйти своими ногами и даже не шелохнулся, услышав сказанное Лаврентию царёвым дядькой: