Семён Никитич молчал, ждал царя Бориса.

У дыбы переступил с ноги на ногу кат. Вздохнул всем брюхом, как лошадь.

Семён Никитич прислушался: показалось, что на ступеньках шаги прозвучали, и поднялся было, но всё смолкло. Царёв дядька плечи опустил, задумался. Знал: село Красное — воровское, купцы тамошние из копейки полтину выколачивают, и народ это крутой, жёсткий. А сей миг видел, что Дерюгин как раз из этих. «Ладно, — подумал, — испытаем…»

Кат вновь переступил с ноги на ногу. Семён Никитич глянул на него неодобрительно и тут впрямь услышал, как на ступеньках зазвучали шаги.

Первым скатился по кирпичам Лаврентий. Стал у входа. За ним выступили из тёмного прохода два мушкетёра и тоже встали молча, столбами. Железные их шлемы посвечивали тускло.

Семён Никитич приподнялся, без спешки шагнул к Дерюгину, опустил на плечо руку, упёрся взглядом в тёмный проход.

Царь Борис вошёл неслышно на мягких подошвах, вплыл тенью под своды.

Семён Никитич склонил голову. Царь Борис шагнул к лавке и сел.

Семён Никитич почувствовал, как Дерюгин поднимается под рукой, и с силой надавил на заворошившегося мужика.

Сухо стукнули в кирпич коленки.

— Государь, — сказал ровно царёв дядька, — воровство открылось…

— Молчи… — выдохнул едва слышно царь.

Семён Никитич понял, что Борису всё известно. Догадался — Лаврентий обсказал. Вгляделся в царское лицо. У Бориса скулы проступили под кожей, но больше другого поразила Семёна Никитича рука царская, положенная на горло. Рука лежала неподвижно, как мёртвая. Длинные пальцы темнели на светлой коже узлом. Видел, видел царёв дядька здесь же, в застенке, как рвут на себе рубаху, в ярости заверяя о невинности или проклиная за безвинно причинённую боль; видел, как руки стягивают ворот, моля о пощаде; но и в ярости, и в мольбе было движение, действие, была сила или бессилие, а здесь всё выглядело по-иному. Рука удавкой лежала на горле. Семён Никитич сказал себе: «Так сыскивать за воровство не приходят. Так со своей души сыскивают». Сказал, да и испугался: «О чём я? Царь, царь передо мной… Он вины вчиняет…» Но не объявилось в нём мысли, что царь сам себя судить может и это много страшнее иного суда.

Семён Никитич, поворачиваясь всем телом, повёл взглядом по подвалу.

Пятном у стены белело лицо Лаврентия.

Неподвижны, отчуждённы были квадратные лица немчинов-мушкетёров.

Тихо, мертво было в подвале.

Неправильно поняв его движение, кат, шаркая подошвами, достал с полки свечечку, зажёг от фонаря и укрепил на кирпиче подле дыбы. Неяркое пламя высветило лицо царя Бориса, и ещё отчётливее выступили из сумрака пальцы положенной на горло царской руки.