Шафиров, склонясь к уху Петра, шепнул:

— Пир, батюшка, приготовлен знатный.

Облизнулся откровенно. Щёки его смуглого лица залоснились.

— Тосты разучены. Три дня, говорят, прели над тем.

Епископ всё говорил и говорил мёдоречиво. Солдат, державший вожжи, хотя языка французского и не разумел, разнежился от голоса сладкого. Локти расставил, растопырился, как петух перед квочкой. Разомлел. Пётр пнул его в зад ботфортой, сказал:

— Поехали.

На том и расстались с епископом амьенским.

Торопился царь. Понимал: времени нет. В Москву надо. Неспокойно на душе было. И в Париж-то поехал от нужды великой.

А ещё азиатским своим умом прикидывал так. По Европе разговоров о нём да об Алексее ходит гораздо много. Ему же надо показать, как там ни есть с наследником и в каких землях он ни обретается, русский царь силён, уверен и дело своё делает. На пирах же и в застольях разных слова в свой адрес лестные слушать пристало натурам тщеславным и малодушным.

Куракин, поддерживая Шафирова, возразил: обидно, дескать, французам. Пётр решил по-своему. Обида обидой, но тот же епископ амьенский — мужик-то, видать по роже, неглупый — прикинет: от застолья пышного отказался, значит, силу свою чувствует.

Сказал:

— Ладно. Вы свой политес понимайте и делайте как нужно.

Отвернулся. Головой дёрнул. Советчики языки прикусили.

Поезд приближался к Парижу.

Шафиров — калач тёртый в делах дипломатических — приладился в карету свою приглашать лицо главное, что больше всего от неудобств поездки страдало, и, распорядившись, чтобы сенца на сиденье подбрасывали побольше да помягче, говорил о торговлишке России на Балтике через новый порт и столичный град Питербурх подолгу.

Выходило из разговоров так: ежели Россия замирится со шведом, французы, наверное, через торговлю ту по горло в золоте ходить будут.

Главное лицо радостно улыбалось. Видно было, что першпектива такая приятна ему была во всех отношениях. Шафиров и сам цвёл от счастья. Но хмурился вдруг:

— Но вот когда мира не найдём...

Тут он давал знак незаметно вознице, и тот гнал коней, дороги не разбирая. Главное лицо только вскрикивало, придерживая старательно столь дорогое ему место, для которого оно и греческого масла не жалело.

Возница коней осаживать не спешил. Шафиров, сморкаясь и покашливая, говорил назидательно: