Того ради посылаю ныне сие послание к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чём тебе господа Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадёживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властью проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чём бог мне поможет в моей истине».

Писал Пётр, не отрывая пера от бумаги. Писал быстро, но с каждым словом, казалось, из него уходили силы. Когда положил перо, боль в низу живота была нестерпимой. Казалось, воткнули под рёбра тупой нож и ворочали в теле без жалости.

Денщик присыпал написанное песком, стряхнул бумагу. Пётр сидел, прижав ладони к животу, словно дыру зажимал. Так было полегче. Когда приступ стих, царь взял в плохо слушающиеся пальцы перо, сказал сквозь зубы:

— Положи письмо. Я подпишу.

И криво, и косо черкнул в низу листа: «Птр». На большее сил не хватило. В тот же день царя отвезли в Спаа, на лечебные воды. Пётр был совсем плох.

Но дабы не повредила его болезнь делу, накануне отъезда Пётр дал большой обед. В обеденном зале гостиницы Ледигьер было тесно от приглашённых. Драгоценностями сверкали туалеты дам. На кавалерах пенились кружева. Наибольший восторг вызвали песни и пляски царских солдат из обоза. Пётр улыбался, но был бледен лицом и почти не поднимался со стула.

О Париже он сказал:

— Жалею, что домашние обстоятельства принуждают меня так скоро оставить то место, где науки и художества цветут. — Подумав, добавил с искренностью, которая не могла не подкупить: — Жалею, однако, что город сей рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет.

Петра поражала грязь и запущенность парижских улиц.

Шафиров вздрогнул при тех словах, подумав, что они оскорбят парижан, но зал зааплодировал Петру. Царь поднялся из-за стола и с улыбкой поклонился.

* * *

За монастырскими стенами спать ложатся рано. Вечерний колокол отзвонит, и, перекрестивши лоб, смирный человек глаза закрывает. Будет ещё день, и богу молитву отдаст.

Колокол отзвонил. Тишина разлилась над монастырём. Нигде не брякнет ничего, не стукнет и собака не взлает. Настоятельница не любила собачьего брёха, и кобелей повывели. А ежели и держал ещё кто окрест, то молчаливых, таких, что и голоса не подавали.

Травы побелели. Упала вечерняя роса.

Черемной у монастырской стены дрожал от холода. Руки ходуном ходили. От земли тянуло сыростью. Продрогнешь. Где-то осина скрипела, от морозов лютых зимой лопнувшая. Ни звука больше.