– Что для тебя означает «жить»? – спросил я.

– Не противодействовать, а действовать. Не расхлебывать заваренную другими кашу, а следовать своим желаниям. Не обходить, а идти напрямик.

Его смятение меня пронзило. Я бросился к нему, обнял его. Он на миг замер, машинально уступил мне, потом поддался, приник ко мне. Плотность его тела будто изменилась: так жесткий, угловатый и сухой побег виноградной лозы поначалу артачится, а затем, доверяясь опоре, обретает плоть, тепло и округлость. Он уронил голову мне на плечо и больше себя не сдерживал, отдавшись чувствам. Пока мы обнимались, я ощутил в нем многое: и детскую нежность, и мужское разочарование, и усталость от постоянного лицедейства, и одиночество мальчика, порвавшего с семейной традицией, и отвагу заниматься рискованным делом, и ее изнанку, тоску по защищенности. Мое плечо увлажнилось. Он плакал. Не рыдал и не всхлипывал, но слезы текли неудержимо. Чтобы его не вспугнуть, я делал вид, что ничего не замечаю, и удерживал его в объятьях.

Внезапно он отстранился, отвернулся и опустил глаза.

– До свидания, Нарам-Син, береги себя.

И быстро ушел.

* * *

Теперь разруха не пощадила ничего, и мне все чаще приходилось делать крюк. Дороги, каналы и реки кишели опасностями: налеты грабителей, засады оголодавших бродяг, орды одичавших сирот; то и дело мне встречались отряды, идущие на войну, и мне приходилось либо скрываться, либо ввязываться в их бой. Ощутив размах беспорядка, я выбирал менее людные окольные пути и довольствовался обществом Роко, а тот в восторге гонял уток, гусей и полевых мышей. В сумерках я так толковал насыщенность небесного цвета: запад полыхал огнем битв, восток холодел смертельным мраком. К счастью, роскошные звездные ночи давали мне временное утешение; светила следовали своим медленным торжественным путем, равнодушные к человеческому безумию.

Я обогнул город Киш и вышел к землям, населенным пастухами. Меня сразу покорила их гармония. Овцы вписывались в изгибы пейзажа как шерстяная накидка, бережно наброшенная на холмы. Они паслись. Размышляли. Дремали. Их неподвижность дарила чувство безмятежности. Коричневые и бежевые на зеленом, ягнята, овцы и бараны смягчали облик равнины, насколько хватало глаз. Вокруг них неторопливо бродили пастухи, хранители здешнего мира. После Бавеля, с его конвульсиями и горячкой похожего на открытую рану, этот покой источал аромат невинности. Время текло, каждый день походил на прошедший, и никого не терзало безумное желание сотворить новый мир. Мужчины, женщины и животные были обращены к первоосновам жизни. В своих ненасытных устремлениях Бавель виделся пустым и ущербным, тогда как мир полей представал полным и самодостаточным.