Будет.

Она умирает, Джеймс.

Мы справимся с этим. Все будет хорошо.

Я люблю тебя.

Я тоже тебя люблю.

Она вешает трубку, я тоже. Открываю дверь телефонной кабинки, выхожу. На нижнем ярусе собрался народ, стулья расставлены полукругом, Линкольн готов начать дневную сессию. Он смотрит на меня и говорит.

Присоединишься к нам?

Мне нужно выйти, прогуляться.

Ты думаешь, можешь пропускать занятия, когда хочешь?

Я не хочу. Мне очень нужно.

Почему?

Потому что нужно.

Не слышу ответа на свой вопрос.

Мне нужно выйти. Это не ваше дело.

Это мое дело, потому что я руковожу отделением.

Вот и руководите тут. Я иду на улицу.

Открываю раздвижную дверь, выхожу из корпуса, иду вперед. Не глядя по сторонам. Быстро шагаю знакомым путем. Я не хочу, чтобы ей пришлось ждать меня. Я нужен ей.

Когда подхожу к поляне, она уже там. Глаза опухли. На щеках следы слез. Руки дрожат. Она так долго плачет, что даже не осознает, что плачет. Продолжает плакать и сейчас. Шагает ко мне навстречу, я к ней, и вот она уже в моих руках, я держу ее. Она кладет голову мне на плечо и плачет. Содрогается всем телом. Держится за меня, сжимает меня, прижимается ко мне, словно я могу вобрать ее горе, освободить ее от него. Я могу. Я могу вобрать все горе, которое она отдает мне, сделать его своим и отпустить. Я могу. Я приму твое горе и сделаю своим. Отдай мне его. Я отпущу его. Я смогу отпустить его.

Усаживаю ее на землю, обнимаю, даю выплакаться. Шепчу ей на ухо «все хорошо», «все хорошо». Эти слова ничего не значат, это только слова, но они успокаивают ее, потому что никто никогда не говорил ей «все хорошо» и она никогда не верила в это. Все хорошо, все хорошо. Я обнимаю ее, и она верит мне. Все будет хорошо.

Она успокаивается, перестает плакать, но по-прежнему сидит, уткнувшись лицом мне в плечо. Я говорю.