Шарлотта холодно смотрит на меня:

– Не суетись, поблизости никого нет, нас не услышат. Я-то знаю, я здесь выросла. – Шарлотта окидывает взглядом железные запоры на окнах. – Раньше в моей комнате таких не было. Но это не мешало мне чувствовать себя пленницей.

Потом с трудом поднимается и кашляет. Выжидает несколько секунд, чтобы утвердиться на ногах, подходит к письменному столу и нагибается к маленькому музыкальному центру в виде башенки, модель 2010-х годов, позволяющему слушать сразу несколько MP3-треков. У нее измученный вид. Пальцы пробегаются по серебристым клавишам. On. Off.

– Ну, пленницей – это, пожалуй, слишком сильно сказано… Скорее, отшельницей… Одинокой… Единственная дочка, воспитанная отцом. И избалованная крестным.

Я молчу. Ее палец нажимает на клавишу Eject, она вынимает диск и засовывает его в коробку.

– Улисс подарил этот проигрыватель на мое десятилетие. Сказал, что такое чудо техники можно найти только в Калифорнии. На нем я впервые услышала песню Black Eyed Peas. Папа их терпеть не мог! Улисс приезжал в Париж почти на каждый мой день рождения. С полными чемоданами дисков. И они с папой слушали их ночи напролет. Я думала, он наш друг. И папа так считал. А он попросту следил за нами. Хотел убедиться, что папа не вернется к прежнему, к своей гитаре… Или же надеялся успокоить свою совесть такими подарками. Тогда Улисс был еще не убийцей, а обыкновенным вором. Присвоил тысячи долларов, полученных благодаря песне, которую сочинил отец, и, конечно, мог позволить себе такую роскошь – подарить крестнице несколько игрушек.

Шарлотта делает глубокий вдох и внезапно, резким взмахом, сметает все со стола. Музыкальный центр с вырванными проводами разбивается об пол. А Шарлотта, скорчившись, кашляет так надрывно, что мне хочется плакать. Подбежав, я прижимаю мокрую простыню к ее лицу. И осторожно веду к кровати.

Она покорно садится, стараясь не глядеть мне в лицо. Мало-помалу ее кашель стихает, уступив место тягостному молчанию, которое я не решаюсь нарушить. Шарлотта сморкается в мокрую простыню, а я представляю себе, как у нее горят легкие, и мне безумно больно за эту девочку. Наконец она заговаривает – глухо, опустив глаза:

– Папа все мне рассказал в день моего восемнадцатилетия. Я ведь много лет донимала его расспросами. Кто моя мать? Почему не она меня воспитывает? А он отвечал: узнаешь, когда вырастешь, Шарлотта, только когда вырастешь. И я вычеркивала в календаре месяцы, недели, дни, остававшиеся до моего совершеннолетия. Ну вот, папа, сегодня я стала взрослой! И он сдержал обещание. Все мне рассказал. Вот здесь, сидя на этой кровати. «Шарлотта, ты – дитя любви, самой прекрасной любви на свете, – так он начал. – И эта любовь дала твоей матери силы оставить тебя мне».