Он вынул из морозилки контейнер и дал ей. Это оказалась курица — уже замаринованная. Лин попыталась отказаться, но он и слышать об этом не хотел.

— Может, это в нас дело, — сказала Лин, продолжая разговор с того же места. — Мы-то слишком хорошо понимали, что такое провидение.

— А, — сказал он, — тут вы правы. Наши дети «стоят за себя», и теперь мы, родители, стоим на коленях и просим прощения! Но ладно, ладно, какая разница. Смотрите, — Чжу вынул из кармана маленький значок. — Я даже записался в Независимую федерацию жителей Пекина. И вам тоже надо бы. Они всякие разные инициативы обсуждают.

Поздно ночью по «Радио Пекина» объявили, что студенты передумали. Они решили все-таки остаться на площади до съезда партии, назначенного на 20 июня. Услышав эту дату, Воробушек аж дернулся. Ровно в этот день он должен был вылетать в Гонконг к Каю. По радио также объявили, что генсек Чжао Цзыян, которого уже отстранили от должности, снят со всех оставшихся постов и помещен под домашний арест.

В окошко маленького кабинета ему было видно сидевших во дворе Ай Мин и Ивэнь. Они, держась за руки, разглядывали что-то в небе. Звезды, подумал он, или вертолеты, может, одно от другого уже и не отделить. Его соната для скрипки и фортепиано, первая музыка, написанная им за двадцать три года, была закончена — больше он ничего не мог сделать. Он переписал ее набело, подписался и вывел дату — 27 мая 1989 года — и название, «Солнце над Народной площадью». Переписанную копию он положил в конверт — послать Каю. Он хотел послушать, как это исполнят, и помнил, как, несмотря на его протесты, Чжу Ли всякий раз играла его незаконченные произведения. Перечитав ноты, он никак не мог отделаться от чувства, что эту музыку написал кто-то совсем другой — или, точнее говоря, что написал ее он сам и еще кто-то, что это контрапункт между двумя живыми и бодрствующими людьми, молодым и старым, что жили в совершенно разных мирах.

Снаружи раздавались привычные голоса — дождь, смех, радио, сирены, добродушные перепалки — но здесь, в этой комнате, в молчании существовала музыка. В Шанхайской консерватории, как он помнил, висели картины с музыкантами, играющими на цине, цитаре с шелковыми струнами, вот только на цине не было струн, словно в момент наичистейшего творения музыки не было места шуму. Воробушек ни разу в жизни еще не издавал затяжного звука, музыке полагались и начало, и конец — как края столу. Жизнь между ними — на что она была похожа? Чжу Ли. Кай. Он сам. Двадцать лет на заводе. Тысячи радиоприемников. Брак и семья. Почти вся его взрослая жизнь: день за днем, год за годом, что придает человеку форму, придает вес.