И действительно, читатель, как же это я раньше не додумался заглянуть в самый конец — ведь я бы тогда уже знал, что меня ждет, я бы мог предотвратить это — мог! помешала та женщина, я помешался на миг, да и речь шла о Сидорове… Но куда подевалась теперь вся покорность судьбе и апатия, в коей пребывал я минуту назад?
Наконец, когда поезд уже выскочил из темного тоннеля, мне удалось высвободить книгу, и, держа ее в руках, я подумал: но ведь в любом случае это уже конец! Поезд замедлял свой бег, когда я открыл последнюю страницу…
Друзья мои, если вы считаете, что такую концовку изобрел не я, вы правы — это собственность всякого пишущего подлинную правду о судьбе. Если называть имена, то первым в ряду вам известных должен стоять Софокл, а последним — я. Но, поскольку имя мое навсегда останется неизвестным, я выхожу из этого ряда вон…
Двери открылись («двери открываются автоматически») — «Станция Сокольники». На ходу я прочитал последнее предложение книги: «Может быть — тебе, читатель!?». Нет, это не то, — подумал я, переворачивая несколько страниц назад и оглядываясь. Перрон, на который я шагнул, был пуст — ни души. «Осторожно — двери закрываются. Следующая станция Преображенская». Поезд ушел, я, как во сне, проводил его глазами.
Странно, почему никого нет? И зачем я вообще приехал сюда? — зачем вышел, черт возьми?! Я посмотрел на часы — наверное, это был последний поезд, и назад мне уже не вернуться. Но почему же нет никого? — думал я, листая книгу и пытаясь читать:
«Читатель, вы понимаете, почему имя мое должно остаться неизвестным? Да просто потому, что на моем месте может оказаться любой из вас — любой может быть автором этой книги, как о любом она и написана, — читал я, наугад открыв последние страницы, — и тут, подняв глаза, я увидал свет поезда, идущего от Преображенской, — я захлопнул книгу, — где здесь ставить кавычки? — подумал я, — не надо никаких кавычек…
Это был грузовой поезд — на его платформе лежали какие–то колеса, шпалы, что–то еще. Он приостановился. На перрон соскочил человек. Поезд уполз в свой тоннель, а мы с вновь прибывшим двинулись навстречу друг другу. Но когда я подошел ближе и рассмотрел его, волосы на мне шевельнулись — это был я, это было мое отражение — как в зеркале! — двойник. Мы остановились шагах в десяти друг от друга и смотрели. Сделать еще хотя бы шаг вперед я не мог, не было сил. И он — тоже! Мы стояли и смотрели. Я пытался поднять свою руку и не сумел. Предоставляю желающим повод и право решать, какого характера то была невозможность — физического или психического?