Так закончилось сражение, в котором Геллий уничтожил все десять тысяч германцев, – ни один из них не уцелел.

Но едва прекратился бой, раздался резкий звук букцин, предупреждавший победителей о нападении на них нового врага.

Это был Спартак, только что появившийся на поле сражения. Хотя его легионы устали от трудного перехода, он сразу расположил их в боевом порядке, призвал отомстить за гибель братьев, и гладиаторы лавиной обрушились на легионы консула Геллия, среди которых царило смятение.

Геллий сделал все возможное, чтобы привести свои войска в боевую готовность, быстро и в порядке произвести перегруппировку для сражения с новым врагом. Загорелся бой, еще более жестокий и яростный.

Умирающий Эномай стонал, время от времени произнося имя Эвтибиды.

Новое сражение отвлекло римлян в другую сторону, и прежнее поле битвы германцев было пустынным; на этом огромном поле, устланном трупами, слышны были только стоны и вопли раненых и умирающих, то громкие, то еле слышные.

Кровь лилась ручьями из бесчисленных ран, покрывавших исполинское тело Эномая, но сердце его еще билось; в свой смертный час он призывал любимую женщину, а в это время она поднялась с земли и, оторвав лоскут ткани от туники одного из погибших контуберналов, лежавших рядом с ней, обернула им свою левую руку; ее щит разлетелся в куски, и на руке у нее была довольно большая кровоточившая рана. Из-за неожиданного нападения Геллия Эвтибида не успела дезертировать в лагерь римлян или же удалиться с поля сражения, и ей поневоле пришлось принять участие в битве. Когда гречанка была ранена, она решила, что для нее безопаснее всего будет упасть среди восьми-десяти трупов, лежавших около Эномая, и представиться мертвой.

– О Эвтибида, обожаемая моя… – шептал Эномай слабеющим голосом; на бледное лицо его медленно надвигалась тень смерти. – Ты жива?.. Жива?.. Какое счастье! Я умру теперь спокойно… Эвтибида, Эвтибида!.. Жажда мучает меня… в горле пересохло… губы потрескались… дай мне глоток воды… и последний поцелуй!

Лицо Эвтибиды исказилось выражением свирепого злорадства, тем более жестокого, что вокруг простиралось необозримое поле, устланное человеческими трупами; зеленые глаза гречанки взирали с удовлетворением хищного зверя на это страшное зрелище. Она даже не обернулась на слова умирающего и, только вволю насладившись ужасной картиной, равнодушно повернула голову в ту сторону, где лежал Эномай.

Сквозь туман, застилавший глаза умирающего, Эномай разглядел гречанку в одежде, обагренной ее собственной кровью и кровью убитых, лежавших рядом с нею; он со страхом подумал, что и она при смерти, но по мрачному блеску ее глаз и силе движений, с которой она отшвыривала ногой трупы, усеявшие землю, он понял, что она только ранена, и, может быть, даже легко. Внезапная ужасная мысль мелькнула в его сознании, но он постарался отогнать ее и уже чуть слышным голосом произнес: